Обитель ночи - [89]

Я коснулся точки на шее монаха под левым ухом и приказал ему: «Доставишь эту кость в Индию далай-ламе — он знает, что делать, и передаст ее полиции». Техника внушений ба-гуа необычайно сильна, но дойдет ли она до рассудка впавшего в транс безумного монаха, я не знал. Однако я должен был попытаться. Затем, теряя сознание от усталости, я повернулся и побрел через это окаянное раскаленное плато; мои легкие горели огнем. Сумасшедший монах за моей спиной так и стоял — одинокая фигура посреди дышащей жаром каменной пустыни. Мое состояние было опасно для жизни. Тело израсходовало все резервы, мышцы слабели с каждым часом. Даже мука «меток чулен» больше не помогала. Но в этот трудный час я обрел недолгое утешение. Не сознавая, куда иду, продрался через заросли на небольшую поляну. В центре ее, к моему изумлению и радости, чуть теплились остатки костра. Я тяжело упал на землю. Из последних сил подполз на четвереньках к костру, рухнул ничком, перевалился на спину и принялся молиться, чтобы тот, кто развел костер, вернулся прежде, чем я испущу дух. Через некоторое время я очнулся и увидел над собой две фигуры в изодранных рубахах из ячьей шерсти и ботинках из ячьей кожи. Это были не тибетцы, а представители одного из множества туземных племен, что обитают в дальних долинах, следуют верованиям древних анимистических религий и живут в первобытной дикости. Едва я открыл глаза, как они стремительно выхватили из-за поясов ножи и замахнулись на меня. Я сжался от страха и краем глаза заметил, что это их немного успокоило. Туземцы принялись негромко переговариваться на странном языке, который я слышал впервые. Затем старший опустил нож, отстегнул от пояса флягу с водой и, протягивая ее мне, что-то проговорил. Я вымучил улыбку, хотя даже это далось мне с дикой болью, и с благодарностью отпил воды. Старик внимательно наблюдал за мной. Когда я закончил пить, он снова заговорил, на этот раз на плохом китайском с сильнейшим акцентом: «Хорошо?» Я ответил: «Лучше, но не хорошо. Пожалуйста, скажите, где гомпа Литанг?» Мой вопрос вызвал у туземцев новый всплеск непонятного лепета. Затем старик вновь попрактиковался в китайском: «Золото есть? Соль есть?» — «У меня ничего нет. Отведите меня в Литанг, я заплачу вам, когда доберемся туда». Я не был уверен, поняли туземцы меня или нет. Они вновь заспорили. Затем оба подошли к костру и воткнули в него свои ножи. Я не понимал, что они замышляли. Старший вернулся ко мне. Они приняли какое-то решение. «Мы слушать кость, — загадочно объявил старший. — Кость скажет нам». Я кивнул и с грустью подумал: как жаль, что нет со мной Оракула. Последние несколько дней я многое отдал бы за возможность спросить у него совета. Быть может, я не оказался бы в таком страшном положении, если бы не оставил Оракул в Дели, получив от него рекомендацию немедленно отправляться в Шангри-Ла? Вспомнив об этом, я спросил себя (вынужден признаться, что в моем тогдашнем состоянии я осмелился усомниться в мудрости Оракула): зачем он отправил меня сюда? Чему он хотел научить меня? Что хотел доказать, кроме нелепости моей навязчивой идеи и чрезмерности моего самолюбия? Искоса я наблюдал за туземцами — они подбрасывали хворост на угли, разжигая костер. Как только весело заплясали языки пламени, один из них осторожно положил в середину костра наконечник копья. Оба молча сидели на корточках несколько минут, глядя на огонь, дожидаясь некоего знака или сигнала, который решит мою судьбу. Затем, орудуя длинной палкой, старший выкатил наконечник из огня на землю. Оживленно чирикая на своем языке, они вдвоем закрепили наконечник копья на древке. Мне трудно описать то, что случилось дальше. Не из-за невероятности происходившего, но лишь потому, что воспоминание заставляет мое сердце больно сжиматься от страха. Тот, что помоложе, полез в свой мешок и вытащил некий предмет. В другой ситуации эта вещь не имела бы для меня никакого смысла, но в тот день, в тот час, после жесточайших испытаний, после кошмарных рассказов безумного царя… При виде этого предмета леденящий ужас пронизал все мое существо: это был панцирь черепахи. Туземец опустил его на землю и, занеся над ним правую руку, пробормотал несколько фраз. Старик в это время размахивал копьем, а затем с силой ударил по панцирю раскаленным докрасна наконечником копья — сбоку, рядом с тем местом, где было отверстие для левой передней лапы. Я услышал негромкий треск, и двое туземцев уставились на расколовшийся панцирь. Старший отгреб в сторону из-под ног сухие листья и, к моему ужасу, стал царапать на земле какой-то символ — вне всяких сомнений, гексаграмму… На этом месте моя история обрывается, поскольку в тот миг последние силы оставили меня и я потерял сознание. Очнулся я много дней спустя, привязанный к носилкам, на которых несли меня через джунгли монахи Бон. И как только я очнулся, я заплакал горькими слезами, потому что понял: никогда не быть мне творцом своей судьбы. Я был пешкой в чужой игре, и царь Шангри-Ла сказал правду: «Книга Дзян» направляла каждое мое действие, она вела меня через всю мою жизнь. А то, что я считал возвышенным и благотворным инструментом пророчества, было не чем иным, как вратами чистейшего зла.