Обитель ночи - [47]

Рот Херцога, который находился в джунглях, судорожно дернулся, и он произнес: «Густав Дойч». Носилки качнулись в тот момент, когда монахи перешагивали через мощный ствол упавшего дерева. Голова Антона резко мотнулась из стороны в сторону, но привязанное тело осталось недвижимым, он не упал. Один из монахов прислушался и не смог разобрать гортанные звуки чужого языка.

Его голова болталась, тело оставалось неподвижным, но мысли неслись над земным шаром, над блестящими пампасами Аргентины. Он вспомнил день собственного восемнадцатилетия. Густав взял его на небольшую пешую прогулку, чтобы отпраздновать день рождения. Они сидели на склоне горы, с высоты любуясь сосновым лесом, и Густав говорил, что этот пейзаж напоминает ему родную Австрию. Он не видел ее уже восемнадцать лет и вряд ли когда-нибудь увидит. Там, над мирно дремавшим лесом, Густав Дойч впервые сказал Антону:

— Я твой отец. Мое настоящее имя Феликс Кениг.

Херцогу вспомнилось, как он встал и ушел в лес — и плакал там, пока не стала опускаться ночь. Он не мог объяснить, отчего плакал. Он был юн, и новость потрясла его. Он ничего не понимал и был растерян. Его голова моталась из стороны в сторону, тело его на носилках тащили куда-то ввысь, а по лицу ошеломленного и обессиленного Херцога лились слезы, заполняя темные провалы глазниц и щек. Он вспомнил, как вернулся, когда сгущавшаяся темнота напугала его. Он побежал назад к отцу — к тому, кто оказался его отцом, кто всегда оставался им, хотя Антон не знал об этом… Феликс Кениг сидел на том же месте, где сын оставил его, и по-прежнему смотрел вниз на сосновый лес. Отец выглядел уставшим и старым. Они вернулись в лагерь, разожгли костер, и отец стал рассказывать ему об удивительных Гималаях, об Индии, о рынках специй в Бомбее, о священных реках Азии и древних ламаистских монастырях в Тибете.

А монахи все несли и несли его. Он не мог взять в толк, куда они его тащат, но это уже не имело значения: вся жизнь Херцога прошла перед его глазами. Ему припомнилось время, когда он изучал восточные языки в Гарварде, и юношеская радость, когда ему предложили должность начинающего репортера в «Вашингтон пост». Вспомнил, как работал внештатным корреспондентом в Шанхае — счастливейшая пора его жизни. Вспомнились многочисленные путешествия к незнакомым землям на диком западе Китая: легендарные города древнего Шелкового пути, необъятная Гоби, бескрайнее море песка пустыни Такла-Макан и ежегодные поездки в отпуск к родителям, в Аргентину. Выйдя на пенсию, отец с матерью перебрались в Пилар, где воздух был чище. К тому же им удалось скопить достаточно денег для покупки небольшого участка земли в Пампе: лес, река и вид на горы в отдалении. Он вспомнил, как отец показывал ему «Ицзин», вспомнил их долгие беседы о Германии и о войне. Отец все время думал о войне и о том, что заставило Германию пойти этим путем. Будто за одну ночь с берегов Рейна исчезла вся цивилизация, а на смену ей пришли новый мировой порядок и новая мораль. Он вспомнил одни и те же безысходные рассуждения отца и его полное непонимание собственных внутренних побуждений.

В этот момент один из монахов обратил внимание, что лицо белого человека исказила гримаса, руки сжались в кулаки и он пытается закричать. Иссохшее, как скелет, тело напряглось, будто в ожидании нападения. «Куда они тащат меня?» — спросил себя Херцог, но сосредоточиться на этой мысли не смог. Он не понимал, где находится, и порой покачивание носилок наводило его на мысль о корабле в штормовом море. Это дыхание бескрайнего океана, казалось ему, и он взмывал — вместе с кораблем на волнах… А вот он в Буэнос-Айресе, в саду, в тени. Ощущение движения прекратилось, или он перестал замечать его. Рядом с Антоном вновь был отец. Он рассказывал о Шангри-Ла.

— Я видел ее, — говорил он. — Я видел города и сказочные оазисы. Я видел Шангри-Ла.

Отец рассказывал сыну, как он со спутниками путешествовал по Тибету в тулупе из овечьей шерсти с банкнотами Рейхсбанка за подкладкой, а спины мулов отягощали торбы с клейменными свастикой слитками золота. В воспоминаниях Кенига Мюнхен и Сталинград смешивались с Бомбеем и Тибетом. Прошлое изливалось, угрожая затопить все ощущения реальности. Херцог цеплялся за намеки и подсказки: то слово, то целая фраза (так потерпевший кораблекрушение моряк хватается за дрейфующий деревянный обломок, надеясь, что, если продержится на плаву благодаря этому обломку, то в скором будущем его непременно выбросит на сушу), чтобы прикоснуться к тому, что стало его манией, его страстью.

В конце концов отец заговорил о месте, дарующем необычайное спокойствие и душевное равновесие. О долине, где пагоды, как редкой красоты дикие орхидеи, лепятся к обрывистым горным склонам. Такое можно увидеть лишь во сне. Отец сказал, что они пришли туда через горы и крутые ущелья. Путь отнял у них восемь месяцев и жизни трех проводников. Они были готовы повернуть обратно, когда однажды ранним утром проснулись и увидели посланца из царства, который дожидался их впереди на тропе. Это был старый китаец; к их удивлению, он говорил на старомодном английском и обещал путникам гостеприимство и отдых. Они приняли приглашение и последовали за ним по опаснейшему маршруту, отыскать который самостоятельно им было бы не по силам. На исходе еще второго дня тяжелейшего подъема среди укрытых облаками вершин они прибыли в то самое место. Горы, пагоды и царственная тишина. С помощью сосредоточенной медитации братство избранных Учителей правило миром. Это были владыки подсознания, их веления проникали в самые темные глубины человеческой души.