Обитатели потешного кладбища - [146]

, мелькнуло у меня в голове), прочистил глотку и проревел: «А не надоело вам их брехню слушать? Мне так надоело!»; достал паспорт и, приговаривая матерно: «Так тебя, ёб твою! Хватит мне голову морочить!», – с каждым словом свирепея, он измельчил его, разбросал клочки, взмахивая клешнями над головой, – порывистый и размашистый, как большое старое дерево, которое раскачивает сильный ветер. И уханье вокруг него стояло! Уханье, похожее на хохот. Но то был не хохот, а вырывавшееся из глубины дыхание, его естество, накипевшая злоба. Он был не похож на себя. Любовь Гавриловна закричала так, словно у нее сейчас сердце разорвется: «Что ты делаешь? Остановись! Ой, стыд какой!» Ее голос утонул в воплях. Она хватала его за руки, он от нее отбивался. Со всех сторон подзадоривали: «Молодец, Поликарпыч!», «знай наших!», «едем домой!» Опьяненный собственным жестом, старик куражился и кричал жене: «Ты можешь оставаться, а я домой еду! Домой! Вот так! Срал я на вашу Францию!» Он улюлюкал и танцевал, шлепая себя по груди, его глаза блестели, пунцовый от бешенства, он не сознавал, что был на грани удара (до него это докатилось чуть позже). Любовь Гавриловна только охала, поднимала и роняла руки, выражая бессилие, возмущение и непонимание: мол, посмотрите-ка на него! и какая муха его укусила! Она мужа не узнавала, крестилась и громко дышала, хватая ртом воздух. Ей было нехорошо, я это понимал. За них обоих было страшно; но хуже было то, что своей выходкой Арсений Поликарпович высвободил пружину механизма, который заработал во многих домах: с водкой и матерком мужчины рвали французские и нансеновские паспорта, устраивали истерики, куражились над своими близкими.

Тредубов был унижен, взбешен.

– Черт подери, кто этот старик? – возмущался он, когда они вернулись ко мне на квартиру. – Что это за чумная обезьяна? Кто его подсадил перед сценой?

Я ему объяснял, что его никто не подсаживал…

– …такая колоритная фигура, такой он на самом деле…

Тредубов не верил:

– Нет, его подослали! У негодяя было задание – все испортить!

Актера успокаивали, но все было тщетно, он решил, что это определенно был подсадной коммунист-провокатор. Вошел Николай и от имени всей семьи попросил прощения за своего отца.

– Для нас всех это позор, для всей семьи второй такой скандал за последние пять лет. – Николай бросил в мою сторону взгляд. – Никто не ожидал, что папан поведет себя так… так выругался… неприлично… – Он мял ладони, покусывал губу. – Не знаю, что на него нашло… никогда прежде не случалось… за редким исключением… ну, когда выпьет лишнего, разве что… а так, чтобы на людях, да еще паспорт… Лучше б и не видеть такого.

Тредубов был сражен этой речью; ошеломленный, он еле выдавил из себя:

– Так это… это был ваш отец?

– Да, мой отец. Прошу покорнейше простить, что так безобразно вышло… – и продолжал бубнить. Серж его взял под локоть и шептал что-то.

Тредубов совсем иначе смотрел на Николая: оказывается у его шофера есть отец, вот этот самый старик, который только что устроил скандал. Он вовсе не сумасшедший, нет, поймите, господин Тредубов, он – обычный человек, уставший от бесплодной эмигрантской жизни; достаточно намаявшись на чужбине, он хочет быть на своем месте; ему нужна родина, а не ее призрак – не занавески на окне, а сам вид за окном! Да-да, Николай, мы вас поняли… Но Николай продолжал бубнить: вот поэтому… вот поэтому папан собирается в СССР… Да, вот так он собирается на родину: порвал свой французский паспорт – завидная роскошь – разбросал клочки над головой, обругал всех, пустился в пляс, все испортил, вслед за его выходкой люди, как взбесившиеся, повскакивали, загалдели, унять их было невозможно.

– Ах, какой скандал, – стонал актер, – какое жалкое фиаско!

Ему становилось хуже. Держась за бок, он соскальзывал в бесконечно глубокое кресло. Николай невнятно оправдывал отца:

– …папан таким прежде не был… это можно объяснить влиянием, весьма дурным влиянием одного человека… с довоенных времен его терпим, только деньги проедает… он нам всем уже надоел… кроме отца, который непонятно за какие заслуги высоко чтит и любит этого неприятного субъекта…

– Кто это? – заинтересовались все. – О ком вы говорите?

– Он приезжает из Англии, его имя Алексей Каблуков.

– Опять это имя, – сказал расстроенный Игумнов. – Что он такое, этот Каблуков?

– Язва, – отчетливо сказал Тредубов, – опять язва проснулась…

Все бросились хлопотать вокруг него, и я в том числе (Юрий страшно побелел, – возможно, не язва, а сердце).

– Отвезите меня домой.

– Вам бывало плохо с сердцем?

– Домой, прошу вас, домой!

VI

1

7. VII.1946

У Боголеповых чуть ли не каждый вечер обсуждают Сталинский Указ, жадно читают в «Русских новостях» речь посла и обращение митрополита Евлогия, который первым во Франции получил советский паспорт. На это мероприятие Арсений Поликарпович всю семью вывез к Йенскому дворцу; они рассказывают, что видели церемонию вручения, описывают подробно, хотя неизвестно, правду ли они говорят (Игумнов говорил, что митрополит уже не встает, и с видом на жительство все туманно); в тот день, пишут, на Йенской площади собралось две тысячи человек. Боголеповы вернулись разгоряченные, дверями хлопали и говорили очень громко, устроили праздник, ко мне стучали, я притворился, что меня не было. Арсений Поликарпович с того дня взбудоражен, ходит по людям и всех агитирует подавать на советское гражданство.