Обитатель лесов - [84]

При огне горевших повозок, свет от которых распространился по всей равнине, можно было видеть, как пленник в смертельном страхе озирался кругом, тщетно ища защиты; ослабевшее от душевных страданий тело его совершенно размякло, так что только веревки, которыми он был скручен, удерживали его ослабевшие ноги от падения.

В ожидании знака, которым Черная Птица должен был открыть празднество, воины, собрав железные цепи и обручи для обивки повозок, принялись выделывать из них разные орудия для пытки пленника, причем некоторые из индейцев заняты были накаливанием этих орудий над костром. Те, у которых таковых орудий не было, острили стрелы и точили свои ножи.

После полной победы, одержанной индейцами, мучительная смерть пленника должна была увенчать торжество дня.

Индеец с необыкновенно злобным лицом первый подошел к несчастному и начал говорить:

— Белые люди, когда их наберется вместе много, бывают болтливы, как попугаи, а когда они привязаны к позорному столбу, то они становятся немы, как рыба в водопадах. Достанет ли у белого духа, чтобы пропеть свою предсмертную песнь?

Барайя не понимал, чего хотелось дикарю, и потому глухое стенание было единственным ответом на слова индейца.

Другой апах подошел к несчастной жертве.

Огромный шрам, нанесенный ударом кинжала, проходил у него через всю грудь, от одного плеча до другого; кровь лилась из раны, несмотря на крепкую перевязку, сделанную из коры.

Обмакнув палец в свою кровь, апах нарисовал им линию от лба до подбородка и громко объявил:

— Вся эта сторона лица, половина лба, глаз и щек — это моя доля, и я наперед отмечаю их моей кровью; я один буду иметь право, пока белый жив, терзать эту часть…

Так как Барайя и эту угрозу не мог понять, то индеец пояснил ему смысл своих слов при помощи некоторых испанских выражений.

У несчастного кровь застыла в жилах.

Третий индеец, по примеру двух первых товарищей, выступил вперед из круга, окружающего пленника.

— Кожа с черепа белого принадлежит мне! — воскликнул он.

— В таком случае, — прибавил четвертый, — никто, кроме меня, не должен иметь право облить обнаженный череп пленника кипящим жиром.

После того на несколько минут пленник был оставлен в покое.

В продолжение этого кратковременного промежутка апахи, окружив пленника, принялись выделывать перед ним дикую пляску.

Но вскоре послышался рев, вовсе не похожий на те крики, которые обыкновенно сопровождают веселье или скорбь, потому что дикарь — самый злой из всех, которые обитают в саванне, — может в своей радости или скорби только реветь.

То был рев нетерпения, издаваемый этим тигром в человеческом облике.

Раненый предводитель, остававшийся до тех пор вместе с Антилопой на вершине холма, медленно поднялся с намерением объявить своим воинам, что наступило время подвергнуть их пленника предсмертным пыткам.

Но последний час Барайи еще не пробил.

Вдруг в зареве костра мелькнула фигура воина, костюм которого, хотя и индейский, не походил, однако, на одеяние апахов. Его появление не удивило никого, только восклицание «Метис!»[12] пробежало по толпе индейцев.

Новоприбывший важно приветствовал рукой собравшихся дикарей и подошел к пленнику.

Пламя хорошо освещало Барайю, и пришелец мог различить покрывавшую его лицо смертельную бледность.

В лице Метиса выражалось глубокое презрение без малейшей примеси сострадания. Обратившись к Барайе, Метис заговорил с ним сначала по-английски и, наконец, по-испански.

Барайя радостно воскликнул:

— О! — произнес он умоляющим тоном. — Если вы спасете мне жизнь, я дам вам столько золота, сколько вы в состоянии будете унести с собой!

В словах Барайи заключалось столько убедительной правды, что Метис, казалось, был невольно поражен. Его мрачное лицо загорелось выражением алчности.

— Ты говоришь правду? — спросил он, между тем как глаза его сверкали необычайным блеском.

— Это такая же правда, — продолжал Барайя, заламывая себе руки, — как и то, что мне придется умереть здесь страшной смертью, если ваше заступничество не спасет меня. Слушайте! Вы пойдете со мной. Возьмите с собой десять, двадцать, тридцать, сколько вы хотите воинов, и если к завтрашнему утру я вас не приведу к богатейшему золотому прииску на свете, вы можете меня подвергнуть несравненно более ужасным пыткам, нежели те, что ожидают меня здесь.

— Попытаюсь, — отвечал шепотом пришелец, — но не говорите ничего больше, индейцы не должны знать, что вы мне предлагаете, хотя они вовсе не ценят золота белых! Тс, нас слушают.

И в самом деле, круг дикарей, сгоравших нетерпением поскорее начать кровавый праздник, начал понемногу сужаться, уже слышался глухой ропот недовольства.

— Хорошо, — громко прибавил Метис по-индейски, — я доведу до слуха предводителя слова пленника с белой кожей.

Произнеся эти слова, Метис окинул окружавших его индейцев таким повелительным взглядом, перед которым даже наиболее раздраженные из них отступили назад, и направился к Черной Птице.

Поднявшись на вершину возвышенности, на которой сидел предводитель, Метис громко крикнул:

— Ни один апах не смеет тронуть пленника, пока два предводителя не кончат совет.

Луч надежды заблистал в глазах Барайи, между тем как его мучители со всех сторон бросали на него взоры, в которых выражалось кровожадное нетерпение. Несчастный почувствовал, как сердце в его груди то билось с надеждой, то замирало от страха.