Обитаемый остров. Малыш. Жук в муравейнике. Волны гасят ветер - [29]

Он говорил, явно издеваясь, но Максим сказал то, что думал:

– Да, господин ротмистр. Они, оказывается, тоже люди.

– Не ожидал?

– Да, господин ротмистр. Я ожидал чего-то другого.

Краем глаза он видел, что Гай испуганно смотрит на него. Но ему уже до тошноты надоело врать, и он добавил:

– Я думал, что это действительно выродки. Вроде голых, пятнистых… животных.

– Голый пятнистый дурак, – веско сказал ротмистр. – Деревня. Ты не на Юге… Здесь они как люди. Добрые милые люди, у которых при сильном волнении отчаянно болит головка. Бог шельму метит. А у тебя не болит головка при волнении? – спросил он неожиданно.

– У меня никогда ничего не болит, господин ротмистр, – ответил Максим. – А у вас?

– Что-о?

– У вас такой раздраженный тон, – сказал Максим, – что я подумал…

– Господин ротмистр! – каким-то дребезжащим голосом крикнул Гай. – Разрешите доложить… Арестованные пришли в себя.

Ротмистр поглядел на него и усмехнулся.

– Не волнуйся, капрал. Твой дружок показал себя сегодня настоящим гвардейцем. Если бы не он, ротмистр Чачу валялся бы сейчас с пулей в башке… – Он закурил третью сигарету, поднял глаза к потолку и выпустил толстую струю дыма. – У тебя верный нюх, капрал. Я бы хоть сейчас произвел этого молодчика в действительные рядовые… Массаракш, я бы произвел его в офицеры! У него бригадирские замашки, он обожает задавать вопросы офицерам… Но я теперь очень хорошо тебя понимаю, капрал. Твой рапорт имел все основания. Так что… погодим пока производить его в офицеры. – Ротмистр поднялся, тяжело ступая, обошел стол и остановился перед Максимом. – Не будем даже производить его пока в действительные рядовые. Он хороший боец, но он еще молокосос, деревня… Мы займемся его воспитанием… Внимание! – заорал он вдруг. – Капрал Гаал, вывести арестованных! Рядовой Панди и кандидат Сим, забрать мою картину и все, что здесь есть бумажного! Отнести ко мне в машину!

Он повернулся и вышел из комнаты. Гай укоризненно посмотрел на Максима, но ничего не сказал. Гвардейцы поднимали задержанных, пинками и тычками ставили их на ноги и вели к двери. Задержанные не сопротивлялись. Они были как ватные, они шатались, у них подгибались ноги. Грузный человек, стрелявший в коридоре, громко постанывал и ругался шепотом. Женщина беззвучно шевелила губами. У нее странно светились глаза.

– Эй, Мак, – сказал Панди, – возьми вон одеяло с кровати, заверни в него книжки, а если не хватит – возьми еще и простыню. Как сложишь – тащи все вниз, а я картину понесу… Да не забудь автомат, дурья голова! Ты думаешь, чего на тебя господин ротмистр взъелся? Автомат ты бросил. Разве можно оружие бросать? Да еще в бою… Эх, деревня…

– Прекрати разговоры, Панди, – сердито сказал Гай, – бери картину и иди.

В дверях он обернулся к Максиму, постучал себя пальцем по лбу и скрылся. Было слышно, как Панди, спускаясь по ступенькам, во все горло распевает «Уймись, мамаша». Максим вздохнул, положил автомат на стол и подошел к груде книг, сваленных на кровать и на пол. Его вдруг осенило, что он здесь нигде еще не видел такого количества книг, разве что в библиотеке. В книжных лавках книг было, конечно, тоже больше, но только по количеству, а не по названиям.

Книги были старые, с пожелтевшими страницами. Некоторые немного обгорели, а некоторые, к удивлению Максима, оказались ощутимо радиоактивными. Не было времени как следует рассмотреть их. Максим торопливо складывал аккуратные пачки на расстеленное одеяло и читал только заголовки. Да, здесь не было «Колицу Фельша, или Безумно храбрый бригадир, совершающий подвиги в тылу врага», не было романа «Любовь и преданность чародея», не было пухлой поэмы «Пылающее сердце женщины» и популярной брошюры «Задачи социальной гигиены». Здесь Максим увидел толстые тома серьезных сочинений: «Теория эволюции», «Проблемы рабочего движения», «Финансовая политика и экономически здоровое государство», «Голод: стимул или препятствие?»… какие-то «Критики», «Курсы», «Основания» в сопровождении терминов, которых Максим не знал. Здесь были сборники средневековой хонтийской поэзии, сказки и баллады не известных Максиму народов, четырехтомное собрание сочинений некоего Т.Куура и много беллетристики: «Буря и трава», «Человек, который был Мировым Светом», «Острова без лазури»… и еще много книг на незнакомых языках, и опять книги по математике, физике, биологии, и снова беллетристика…

Максим упаковал два узла и несколько секунд постоял, оглядывая комнату. Пустые перекошенные стеллажи, темные пятна – там, где были картины, сами картины, выдранные из рам, затоптанные… и никаких следов зубоврачебной техники… Он взял узлы и направился к двери, но потом вспомнил и вернулся за автоматом. На столе под стеклом лежали две фотографии. На одной – та самая прозрачная женщина, и на коленях у нее мальчик лет четырех с изумленно раскрытым ртом, а женщина – молодая, удовлетворенная, гордая… На второй фотографии – красивая местность в горах, темные купы деревьев, старинная полуразрушенная башня… Максим закинул автомат за спину и вернулся к узлам.

Глава седьмая

По утрам после завтрака бригада выстраивалась на плацу для зачтения приказов и развода на занятия. Это была самая тяжкая для Максима процедура, если не считать вечерних поверок. Зачтение любых приказов завершалось каждый раз настоящим пароксизмом восторга – какого-то слепого, бессмысленного, неестественного, ничем не обоснованного и потому производящего на постороннего человека самое неприятное впечатление. Максим заставлял себя подавлять невольное отвращение к этому внезапному безумию, которое охватывало всю бригаду, от командира до последнего кандидата; он уговаривал себя, что ему просто недоступно такое горячее внимание гвардейцев к деятельности бригадной канцелярии; он ругал себя за скептицизм инородца и чужака, старался вдохновиться сам, твердил мысленно, что в тяжелых условиях такие взрывы массового энтузиазма говорят только о сплоченности людей, об их единодушии и готовности целиком отдать себя общему делу. Но ему было очень трудно.