Обезьяны - [20]

Капитан бросился с своего мостика на нос судна, куда побежала и вся команда.

V. Поединок с гориллой

Крайний кливер, то опускаемый, то подымаемый ветром, был местом ужасной борьбы Гуффенса с гориллой. Оцепеневший на краю мачты Корнелио был безучастным свидетелем этой борьбы.

Борьба продолжалась несколько секунд. Гуффенсу удалось вынуть из-за пояса нож, который он вонзил в гориллу. Та страшно зарычала и, набросившись еще раз на своего противника, разодрала ему все тело.

Стоявшие на палубе матросы очнулись наконец от охватившего их ужаса, и два матроса, вооружившись кинжалами, быстро полезли на мачту на помощь Гуффенсу.

Скоро горилла, вся израненная, истекшая кровью и тщетно накидываясь на новых врагов, ослабела. После нескольких ударов кинжала горилла скатилась с бугшприта и с резким криком свалилась в море.

Матросы с трудом стащили на палубу полуживого и израненного Гуффенса. Весь дрожа, слез за ними и Корнелио. Но когда он добрался до палубы, силы его оставили, и он упал без чувств.

Раны Гуффенса были ужасны. Все его лицо было изуродовано гориллой, и он тяжело дышал.

Скоро он подозвал капитана и едва слышным голосом сознался, что это он убил ненавистного ему повара незадолго до отплытия, толкнув его в воду в ту минуту, когда тот, нагнувшись, доставал воду.

Гуффенс сказал, что потом он узнал, что эту сцену видел юнга Корнелио. Он хотел было выбросить вслед за поваром и юнгу, но ему помешали. Тогда он взял с Корнелио клятву, под угрозой смерти, никому не говорить о виденном.

В довершение этого Гуффенс признался, что, когда он протянул на мачте руку к Корнелио, он хотел его сбросить в море, чтобы избавиться совсем от свидетеля совершенного им преступления.

Через несколько минут Гуффенс умер.

Корнелио же долгое время пролежал в горячке, затем оправился и подтвердил все слова Гуффенса.

Горилла, по всей вероятности, была выпущена Гуффенсом же и после своего освобождения взобралась на одну из мачт и скрывалась там за парусами.

Страшный крик Корнелио взбесил, вероятно, гориллу, сильно обозленную качкой, и она в диком порыве бросилась на попавшегося ей на глаза Гуффенса.

Долго еще помнили мы это страшное происшествие, которое капитан подробно записал в путевом журнале судна.

ГОСПОДИН ЛЕСА

Рассказ из жизни даяков острова Борнео Морица Эрстера

I. У костра старшины

Затерявшийся в глуши девственного леса Борнео малайский поселок — «кампонг» собирался уже предаться ночному покою. У хижин, где на крошечных дымных кострах женщины стряпали скудный ужин для своих мужей, не видно было уже ребятишек, да и во многих местах костры погасли, люди разошлись, и только тощие собаки вертелись, по временам поднимая отчаянную возню из-за полуобглоданной кости.

Оживленнее других мест была площадка перед самой большой хижиной поселка — перед домом «муфетара», то-есть вождя, или старшины поселка, высокого, тучного, слепого на один глаз Мустафы. У костра сидели, покуривая глиняные трубки и попивая сладковатую рисовую водку, несколько человек, представлявших, так сказать, аристократию кампонга: это были воины, прославившиеся в свое время, в молодости, в кровавых схватках с врагами.

Теперь среди туземцев стала нарождаться новая группа охотников, специализировавшихся на добыче продуктов роскошной тропической природы — звериных шкур, птиц с ярким, сказочно красивым оперением, странных насекомых. У этих людей, выручавших при сношениях с европейцами сравнительно большие для даяков деньги, завелось современное оружие — предмет общей зависти, кое-какая утварь, появились окованные железом и медью пестрые сундуки, эмалированная посуда, предметы роскоши. Мало-по-малу такие люди приобрели вес и значение, влияние на дела, получили некоторое подобие власти над своими соплеменниками. Прежнее значение жрецов таинственного культа «Великого леса» и отчасти значение вождей словно по наследству перешло к ним.

И в этот душный и туманный вечер рядом с муфетаром Мустафою, лениво покуривавшим свою последнюю трубку перед огоньком костра, и лучшими воинами кампонга сидело двое таких «джемадаров» — рябой от оспы Талиб и тонкий, гибкий, как змея, Магури. Медленно прихлебывая «саки» — рисовую водку, они так же медленно, словно нехотя, перекидывались словами, говоря о своих деревенских делах.

— Плохой, очень плохой год, — говорил, задумчиво глядя единственным глазом на потухающий огонек костра, Мустафа. — Говорю, очень худой год. Злые духи вырвались из плена, и нет теперь никого, кто бы мог загнать заклинаниями эту нечисть в подземные темницы… Перемерли заклинатели. Прошли счастливые времена…

— Нет, я не жалуюсь, — отозвался Магури. — Раньше жилось не лучше. Воды кишели пиратами, которые грабили живого и мертвого, богатого и нищего. А внутри страны раджи и набобы воевали один с другим, жгли кампонги, вытаптывали слонами посевы, убивали мужчин, забирали, в рабство детей и женщин. Нет, я не хочу возврата старых дней.

— Потому что ты, Магури, не воин, — отозвался рябой Талиб, беря из костра прямо пальцами уголек, чтобы раскурить погасшую трубку. — Потому что тебе золото всего дороже на свете. Твоя кровь отравлена ядом роскоши.