Обезьяны и карлики - [3]

Гавриил Георгиевич обнаглел настолько, что, когда Валера устал быть «конем» и попробовал ссадить карлика на пол, тот крутанул его за ухо. Это уже было слишком!

Но Валера отвел мою руку от своего «седока», сказав с обычной своей мягкой улыбкой:

— Он же не больно…

И я невольно снова вспомнил фразу командира о той единственной причине, из-за которой он кажется нам простаком.

«Неужели доброта может оглупить человека? — думал я. — Или, во всяком случае, обманывать тех, кто за ним наблюдает? Но почему? И в чем или в ком тут дело? В наблюдаемом или в наблюдателях?..»

Карликов на заводе было немного. Одни из них сидели в стеклянных будках рядом с обезьянами-операторами, другие разъезжали по цехам, подобно нашему Гавриилу Георгиевичу, на чужих плечах, да еще подгоняли своих «коней» хлыстами. Вот одна из обезьян, поравнявшись с нами, замешкалась. Она с любопытством осматривала меня, протянула руку и длинными гибкими пальцами ощупала полу моей куртки. Ее седок безуспешно щелкал хлыстом. Большие, темные, всегда поражавшие нас выражением бесконечной терпеливой доброты глаза обезьяны встретились с моими. Я погладил ее по голове, и она издала звуки, похожие на кошачье мурлыканье.

Седок стегнул ее хлыстом, заставляя бежать, но она и ухом не повела. Подставила мне голову, приглашая еще раз погладить. Я попытался схватить хлыст, но обезьяна сделала предостерегающий жест, отводя мою руку, и извиняюще улыбнулась — совсем как Валера. Морщинки веером разбежались от ее глаз. Я взглянул на Валеру, и тут он удивил меня больше обычного. Вдруг ни с того ни с сего он мечтательно произнес:

— А знаешь, старина, чего мне хочется? Мороженого! И не какого-нибудь, а ленинградского эскимо, холодненького, сладкого, с орехами и едва ощутимым привкусом парного молока. Помнишь, мы ели такое в Центральном парке на Первое мая?..

У меня рот наполнился слюной, так живо я представил себе коричневый, с холмами орехов батончик — мечту вихрастых мальчишек и писклявых девчонок, предмет тайного вожделения курсантов Академии космических исследований.

А Валера, неизвестно почему взявший на себя роль искусителя, продолжал, слегка зажмурясь, его веки трепетали, он как бы вспоминал для самого себя:

— Батончик был на тонкой деревянной палочке. Если раскусить ее, во рту появлялся привкус сосны, горьковатый, терпкий, едва различимый за холодной сладостью… Представляешь, если дать каждому из этих карликов по такому эскимо на палочке?..

Я тут же представил, как все эти шалопаи, любители командовать, получают по батончику в серебристой фольге, с опоясывающей его бумажной лентой с яркими разноцветными буквами, каким пронзительным весельем загораются маленькие глазки на морщинистых личиках…

Валера подмигнул мне. Он выглядел как заговорщик, зная что-то, пока неизвестное мне, и указывая взглядом на обезьяну. Она замерла, как в трансе. Кожа на ее голове, особенно у висков, ритмично подергивалась, веки были полуопущены, притеняя тусклые, глядящие внутрь себя глаза…

…Синий луч восходящего светила ласково коснулся моего носа. Я медленно раскрыл глаза и увидел в полуметре от себя на пластиковом полу палатки серебристо поблескивающий батончик. Из него торчала тонкая деревянная палочка. Можно было различить и цветные буквы на бумажной ленте, опоясывающей его.

Я не стал их рассматривать, ведь и так хорошо знал, что написано на ленте. Вместо этого взглядом отыскал лысую голову, высунувшуюся из спального мешка. Голубые глаза невинно смотрели то на меня, то на батончик. Да, Валера мог быть доволен — эксперимент прошел успешно. Загадки планеты больше не существовало даже для такого, как я. Все стало на свои места: заводы, города, горбатые обезьяны, карлики с морщинистыми лицами… Я вспомнил, как он удивленно спросил меня: «Ты имеешь в виду карликов?» Интересно было бы узнать, давно ли он заподозрил истину?

— Ты, наверное, очень ярко представил себе эскимо, — проговорил Валера. — Поэтому они так четко воспроизвели его.

— Так и это, выходит, моя заслуга? — с деланной радостью поинтересовался я, и он отвел взгляд.

Одним я мог быть доволен: все же Валера недооценивал меня, не подозревал, что я уже давно знаю, кто из нас на самом деле главный и кто кем руководит.

— Карлики — это их дети? — спросил я, нисколько не стесняясь спрашивать у него.

— Может быть, животные, которых они приручают и помогают им стать разумными… — протянул он, продолжая давнюю игру и предоставляя мне возможность вынести категорическое и «окончательное» суждение.

— Вот придурок! — сказал я. — Здоровенный космический придурок!

— Ты так думаешь?

— Да это я о себе! — закричал я. — Ты-то наверняка понял все уже давно… Или хотя бы подозревал…

— Два здоровенных космических придурка! — весело подхватил Валера и залился своим знаменитым взвизгивающим смехом.

«Трудно сознаться даже себе, — думал я, — что „обезьяны“ казались животными только по одной-единственной причине. Но кто же мы такие и чего стоим, если этой причины достаточно, чтобы принимать разумных за животных?»

— Ладно, ладно, извинимся перед ними — и все дела, — как ни в чем не бывало произнес Валера.