Обезьяна приходит за своим черепом - [8]

— Хорошо, — сказал я, — не будем губить газету, а главное — пусть больше вас не требуют туда, где вас сегодня так расстроили.

Он не слушал меня.

— И я ещё желаю знать: кому мы служим, — кричал он, — на чью мельницу мы льём воду? Да, я вас хочу прямо спросить: кому и на чью? А? Вы не знаете этого? Вот и я не знаю. А это уж очень плохо, когда сотрудники газеты не знают, какому господу они молятся. Да, ради Бога, что же это такое? Девчонка убила отца, а мы вдруг вместо отчёта о суде начинаем свергать правительство. Почему? К чему? Мне это не известно! Старый дурак выследил кавалера своей дочери, накостылял ему шею и притащил в полицию — не заглядывай по окнам, а другой дурак, но в парике, дал ему полмесяца. Так вот, вместо того чтобы говорить по существу, плох этот приговор или хорош, мы начинаем орать, что не судья дурак, а весь строй плох. А раз строй плох, так, значит, делай социальную революцию, зови коммунистов? Выходит, что так. Поймали за океаном двух шпионов — Боже мой, на кого и на что мы тут только не обрушивались! Пишем и о ловцах ведьм, и о коррупции, и о подлогах, только о самих шпионах ни слова: ну как же, они — жертвы! Да что же это, наконец, такое?

Меня вот спрашивают: «Во имя чего всё это делается у вас?» И я молчу и думаю: «А верно, во имя чего, зачем?»

— Я вам налью кофе, — сказал я мирно.

Но он уже не хотел остановиться и кричал:

— Почему тот виноват, этот виноват, президент виноват, премьер виноват, английская королева виновата, только коммунисты, даже пойманные за руку, только они ни при чём? Нет, в конце концов, хватит! Есть какие-то пределы для терпения, хорошенького-то понемножку...

Он давно себя накачивал для этого разговора, и было видно, что, несмотря на всё — на то, что он шеф, хозяин газеты, а я его сотрудник, что его линия совершенно пряма и неуязвима, а у меня и линии-то нет никакой, одно сплошное шатание, что он профессор, а я никто, — он чувствовал себя передо мной всё-таки отнюдь не твёрдо. А я поглядел на его трясущиеся руки, незастёгнутый жёлтый портфель, на бумаги, которые он разбросал по столу, и вдруг совершенно ясно понял, что буффонада, происходящая между нами, никому не нужна и ни к чему не ведёт. Единственно, что сейчас требуется, — это прекратить всякие разговоры. Ведь ни себя я не чувствовал прокурором, ни его не считал подсудимым. Кроме того, его положение и с этой стороны было понятнее моего. В самом деле — он хочет сохранить свою газету, которой грозят большие неприятности, и свою незапятнанную репутацию, потому что уж очень будет плохо, если заинтересованные люди начнут копаться в его прошлом. А чего хочу я? Автор уклончивых статей, полных намёков на что-то такое, о чём я не смею сказать громко? Кому страшны мои булавочные уколы? Ещё удивительно то, что вокруг этих однодневок разгораются какие-то страсти, старика куда-то вызывают, толкуют ему о какой-то опасности (это мои-то статьи опасны!), а он, пугаясь до смерти, орёт на меня дурным голосом и трясёт портфелем, набитым бумажной трухой. Как я могу ждать от него чегото иного? Разве уже вылетело у меня из головы некое письмо, написанное им пятнадцать лет назад, где он уже не вопросы задавал, как сейчас, а просто и уверенно ставил крест на всей цивилизации и говорил, что самое главное и самое важное сейчас — это пронести через этот страшный мир своё бедное человеческое сознание? Ну вот, он и выжил и пронёс его, да ещё стал героем. Так куда же я его толкаю сейчас, чего я от него хочу?..

В общем, я понял, что надо кончать, и сказал:

— Шеф, я всё понимаю и со всем согласен.

— Ну и отлично! — рассерженно фыркнул он.

— Я всё понимаю. Дайте мне обратно мою статью — И протянул руку.

Тут он сразу осёкся, лицо его сделалось растерянным, а глаза близорукими. То, что ему не пришлось хитрить и чертить вокруг меня лисьи петли и, значит, все речи и ультиматумы, которые он так тщательно подготовлял, пропали даром, произвело на него впечатление осечки, как будто он примерился, размахнулся, чтоб ткнуть противника в челюсть, а тот пригнулся или отскочил — и вот вместо упругого ощущения удара только ноет вывихнутая рука, и никак не поймёшь: что же случилось?

Я взял у него статью и бросил её на стол. Он пробормотал что-то вроде того: «А вы что, разве хотите сами?..» — и замолк, не зная, что сказать.

Я обошёл стол с другой стороны, взял чашки — его и свою, — налил кофе и сказал:

— Не будем ссориться. Я всё продумал и вижу, что нам хотя на время надо разойтись.

— Как? — кудахтнул он уже в полной растерянности, охваченный, может быть, настоящей тревогой. Всё ведь шло совсем не так, как он думал: я сам уходил, а не он меня увольнял.

— На время, на время, шеф! — успокоил я его.

И после того, как я произнёс это решительное слово разрыва, всё моё раздражение, неприязнь, даже чуть не ненависть — всё как ветром снесло. Ибо не было уже передо мной врага, изменника, капитулянта, а было, наконец, только препятствие, которое я — наконец-то! — одолел одним рывком и о котором после этого уже не стоило размышлять.

— Пейте кофе, профессор, — сказал я и чуть не улыбнулся, потому что и это всё ведь было когда-то.