Обетованная земля - [34]

Я посмотрел на улицу. Наступил час конторских служащих. В это время все они шли обедать в драгсторы. Выпорхнув, как из клеток, из своих бюро с кондиционированным воздухом, они наслаждались кратким мигом свободы, сразу возомнив себя на две ступени тарифной сетки выше, чем на самом деле. Они самоуверенно шагали целыми группами, громко болтали, теплый ветер играл полами их пиджаков, а они кипели полуденной жизнью и были полны иллюзий, что давно бы уже превратились в начальников, если бы на земле была справедливость.

Хирш тоже разглядывал их, стоя у меня за спиной.

— Это парад бухгалтеров. Часа через два начнется парад жен. Они будут перепархивать от витрины к витрине, от одной лавки к другой, будут приставать с расспросами к продавцам, но, конечно, ничего не купят. Будут болтать о всякой ерунде — у них это называется gossip [20], — в общем, обо всем, что для них сочиняют в газетах. А на прогулках они всегда выстраиваются по ранжиру: посередке вышагивает самая богатая, а две другие, чуть попроще, эскортируют ее с флангов. Зимой их сразу распознаешь по шубам: в середине норка, а по бокам два черных каракуля. Так и шагают — тупо и целеустремленно. А в это время их еще более целеустремленные мужья досрочно зарабатывают себе инфаркт в погоне за долларом. Америка — страна богатых вдов; впрочем, они тут же снова выходят замуж за молодых, небогатых, но жадных до денег мужчин. Так вот и вертится колесо смертей и рождений. — Хирш засмеялся. — Ну разве можно сравнить это прозябание хотя бы с жизнью блох — полной опасностей и приключений, с их семимильными прыжками от планеты к планете, от человека к человеку, от собаки к собаке, или с жизнью саранчи, пересекающей целые континенты, не говоря уже о жюль-верновских впечатлениях комаров, когда ветер заносит их из Центрального парка на Пятую авеню.

Кто-то застучал в окно.

— Воскресение мертвых! — воскликнул я. — Это же Равич. Или его брат.

— Нет, он сам собственной персоной, — заверил меня Хирш. — Он здесь уже давно. Ты об этом не знал?

Я покачал головой. В Германии Равич был известным врачом. Затем он бежал во Францию, где ему пришлось нелегально работать на одного куда менее толкового французского врача. Во времена нашего знакомства Равич подрабатывал медосмотрами в парижских борделях. Он был очень хорошим хирургом. Обыкновенно французский врач оставался в операционной лишь до тех пор, пока пациент не засыпал под наркозом, а потом приходил Равич и делал операцию. Равича это не смущало: он был счастлив, что у него была работа и он мог оперировать. Это был хирург по призванию.

— Где же ты теперь работаешь, Равич? — спросил я. — И как? Ведь официально в Нью-Йорке нет борделей?

— Так в одной клинике.

— Нелегально?

— Полулегально. Я у них там вроде старшей сиделки. Экзамены на врача опять придется пересдавать. На английском языке.

— Как во Франции?

— Лучше. Во Франции все было гораздо сложнее. Здесь хотя бы признали мой гимназический аттестат.

— Почему бы им не признать и остальные документы?

Равич засмеялся.

— Мой дорогой Людвиг, — сказал он, — разве ты еще не заметил, что представители самых человеколюбивых профессий — самые ревнивые люди в мире? Священники и врачи. Их организации защищают посредственность огнем и мечом. Я не удивлюсь, если меня и в Германии заставят пересдавать все экзамены, когда я вернусь после войны.

— А ты хочешь вернуться? — спросил Хирш.

Равич пожал плечами:

— Поживем — увидим. «Ланский кодекс», статья шестая: «Первый год проходит в отчаянии. Для начала попробуй пережить его».

— А при чем здесь «год отчаяния»? — спросил я. — Или ты не веришь, что война проиграна?

Равич кивнул:

— Верю. Именно поэтому я и готовлюсь к худшему. Покушение на Гитлера не удалось, война проиграна, но немцы продолжают воевать. Их теснят со всех сторон, но они сражаются за каждую пядь земли, как за Святой Грааль [21]. Этот год будет годом разбитых иллюзий. Никто уже не поверит, будто нацисты прилетели с Марса и изнасиловали бедных немцев. Бедные немцы и есть те самые нацисты, и за нацизм они готовы жизнь положить. Так что все эмигрантские иллюзии рассыпаются в крошки, как битый фарфор. Тот, кто так беззаветно сражается за своих так называемых угнетателей, тот уж конечно любит этих угнетателей.

— А покушение? — спросил я.

— Оно не удалось, — ответил Равич. — Осталось безо всякого отклика. Последний шанс бесповоротно упущен. Да и шанса-то никакого не было. Гитлеровские генералы задушили его на корню. Немецкие офицеры обанкротились вслед за немецкой юстицией. И знаете, что будет ужаснее всего? Что все будет предано забвению сразу же после войны.

Воцарилось молчание.

— Равич, — сказал наконец Хирш, — ты нарочно пришел, чтобы терзать мне душу? Она и так уже кровоточит.

Равич изменился в лице:

— Я пришел, чтобы выпить водки, Роберт. В прошлый раз у тебя еще оставался кальвадос.

— Его я сам допил. Но есть немного коньяка и абсента. И бутылка американской зубровки от Мойкова.

— Давай водку. Я предпочел бы коньяк, но водка не оставляет запаха. Сегодня вечером я впервые буду оперировать.

— Снова вместо другого врача?

— Нет. Но рядом будет главврач. Будет следить, все ли я правильно делаю. А ведь эту операцию назвали моим именем. Двенадцать лет тому назад, когда этот безумный мир был еще в порядке.