Обетованная земля - [23]

— Может, где-нибудь за стойкой?

Мария Фиола покачала головой:

— Я там уже смотрела. Шкаф заперт.

— Надо было оставить его открытым. Как русский, он должен знать, что чувствуешь в минуту отчаяния. Но только тогда его напарник, ирландец Феликс О’Брайен, был бы давно уже пьян и перепутал бы все ключи.

Девушка встала. Я изумленно уставился на нее. Ее голова была обмотана бесформенным шелковым тюрбаном, из которого, как дула револьверов, торчали металлические гильзы.

— В чем дело? — растерянно спросила она. — Я выгляжу как чудовище?

— Да нет, но… как-то пугающе воинственно.

Она потянулась к тюрбану и одним движением распустила его. Ее волосы были усеяны металлическими бигуди с проволокой, похожими на миниатюрные немецкие гранаты.

— Вы это имели в виду? — спросила она. — Мою прическу? Мне скоро к фотографу, потому я и завилась.

— У вас такой вид, словно вы собрались палить из всех орудий, — сказал я.

Она неожиданно рассмеялась:

— Если б я только могла!

— У меня в номере осталась бутылка водки, — вспомнил я. — Давайте я схожу за ней. А стаканов здесь и так хватит.

— Какая разумная мысль! Что же она вам сразу в голову не пришла?

Бутылка была еще наполовину полной. Мойков продал ее мне по себестоимости. В одиночку я никогда не пил: я понимал, что жизнь от этого станет только безотраднее. Ничего хорошего от этой барышни с пистолетами в волосах я не ожидал, но и торчать одному в своей комнате мне не хотелось. Выходя, я снял бронзу со стола и поставил ее в шкаф.

Когда я вернулся, Марию Фиолу было уже не узнать. От слез и следа не осталось, лицо было напудрено, металлические трубки исчезли из волос. Вопреки ожиданиям волосы не рассыпались множеством мелких кудряшек, а оставались гладкими и только на затылке немного кудрявились. К тому же они не были крашеными, как мне показалось вначале, и больше не лохматились, как солома. Они были каштановые, с мелкими прожилками цвета красного дерева.

— Что это вы пьете водку? — спросила она. — У вас на родине ее обычно не пьют.

— Знаю. В Германии пьют пиво и шнапс. Но я забыл свою родину и не пью ни пива, ни шнапса. Да и на водку особо не налегаю. А вы почему ее пьете? В Италии ее вроде бы тоже не пьют.

— У меня мать русская. А потом, водка — единственный напиток, от которого не пахнет алкоголем.

— Тоже важная причина, — согласился я.

— Для женщины важная. Что же вы тогда пьете?

«Что за бредовый разговор», — подумалось мне.

— Что придется, — сказал я. — Во Франции я пил вино, когда оно у меня было.

— Франция, — вздохнула девушка. — Что немцы с ней сделали!

— Я в этом не участвовал. Я в это время сидел во французском лагере для интернированных.

— Ну конечно. Как представитель враждебной страны!

— Как беженец от немцев. — Я засмеялся. — Кажется, вы запамятовали, что Италия и Германия — союзники. Они совместно напали на Францию.

— Это все Муссолини! Я его ненавижу!

— Я тоже, — сказал я.

— И Гитлера ненавижу!

— Я тоже, — заверил ее я. — Значит, мы с вами тоже в своем роде союзники. На почве общей ненависти.

Девушка поглядела на меня с сомнением.

— Что ж, можно и так посмотреть, — сказала она, подумав.

— Бывает, что другой возможности нет. Взять хотя бы Мойкова. Когда немцы заняли его деревню, они отевтонили всех тамошних жителей. Потом все изменилось. Деревню отбили русские, и Мойков теперь снова русский. Для нас — представитель враждебной страны, выражаясь по-вашему.

Мария Фиола рассмеялась:

— Странный у вас взгляд на вещи! Кто же мы на самом деле?

— Люди, — ответил я. — Только большинство из нас давно об этом забыли. Люди, которым предстоит умереть, но и об этом большинство из нас давно забыли. Люди вообще меньше всего верят в собственную смерть. Налить вам еще водки?

— Нет, спасибо.

Мария встала и протянула мне руку.

— Мне пора. Работа, — сказала она.

Я посмотрел ей вслед. Она уходила бесшумно, не семеня, а словно скользя между уродливых кресел, почти не касаясь их. «Должно быть, это у нее профессиональное. Она же манекенщица», — подумал я. Теперь платок туго обтягивал ее голову, и оттого вся ее фигура вдруг стала казаться узкой и гибкой, но только никак не хрупкой, — скорее, в ней появилась жесткая, почти пугающая элегантность.

Я отнес бутылку обратно в номер и вышел на улицу. Перед дверью стоял наш второй портье, Феликс О’Брайен. От него разило пивом, как из дверей кабака.

— Как жизнь, Феликс? — спросил я.

Он пожал плечами:

— Встал, пожрал, пошел вкалывать, вернулся, лег спать. А как еще? Все одно и то же. Иногда и сам не поймешь, к чему эта жизнь.

— Да, — сказал я. — А все-таки живем себе дальше.

V

— Джесси! — воскликнул я. — Возлюбленная! Благодетельница! Какая радость!

Все то же круглое краснощекое личико, громадные черные глаза и всклоченные седые волосы — ничто не изменилось. Джесси Штайн стояла в дверях своей маленькой нью-йоркской квартирки; когда-то, бывало, она точно так же встречала меня в дверях своих берлинских апартаментов, а потом, в годы скитаний, в дверях самых разных комнат во Франции, в Бельгии, в Испании — такая же веселая, готовая по первому зову прийти на помощь, словно у нее нет своих забот. У нее и в самом деле не было собственных забот. Вся ее жизнь состояла в том, чтобы помогать другим.