Обещание жить - [24]

Евстафьев умолк. Молча слушавший его Ткачук вздохнул и сказал:

— Не подозревал я, что ты был в плену.

«И я не подозревал, — подумал Макеев. — Трижды побывать в плену. Действительно, нагромождение».

Евстафьев принялся склеивать самокрутку.

— Аж притомился от своего рассказа-то. А все ж остался вживе! Из плена выбраться живым — это мне подвезло, а?

— Конечно, подвезло, — сказал Ткачук. — Но я с тобой не согласный. В чем? А вот в чем. Ты вроде призываешь смириться. Мол, чего на долю ни выпадет, принимай.

Вытащив изо рта уже склеенную слюной самокрутку, Евстафьев спокойно и доброжелательно сказал:

— Смириться не призываю. А потерпеть иногда приходится.

— Темнишь! — Ткачук обрел прежнюю язвительность. Сплюнул, добавил: — Туману напускаешь.

— Никакого я туману не напускаю.

Евстафьев высек кресалом искру, закурил и вышел дымить на волю. Ткачук потянулся, хрустнул сцепленными пальцами. Макеев подумал: «Евстафьев говорил о терпении, о стойкости духа, это народная мудрость». Он думал так и уверял себя, что в евстафьевских словах ему открылась первозданная, земная мудрость…

6

В то время, когда Макеев валялся в шалаше, Ротный спал под березой на одеяле. И приснилось ему, будто он старик. Лысый, сутулый, шаркает шлепанцами, глаза слезятся, беззубый, шамкающий рот. Старший лейтенант проснулся с будоражащим чувством. Это он, молодой, полный сил, станет развалиной? Молодой? А что, старый разве, всего тридцать? Затем он подумал, что сон хороший, обещающий: остаться ему в живых и после войны дотянуть до старости. Будет здорово: носи золотую звездочку Героя и никто уже в тебя не выстрелит. Он и раньше остерегался смерти, теперь же, заслужив Героя, тем более не торопился на тот свет. Но воевал как положено, совесть его чиста. Да, уповал на везение, на счастливый рок. Всегда, а в качестве Героя особенно, был уверен, что смерть его минет. И доживет он до весьма почтенного возраста. Хорошо б, конечно, быть сейчас не тридцатилетним, а помоложе, как, скажем, лейтенант Макеев. Мальчишка! Все у него впереди. А тебе уже тридцать, считай, полжизни прожил. Ну да ладно, оставшиеся тридцать, послевоенные, мирные, он поживет: Герой, это понимать надо, и понятно, как к нему будут относиться — останется ли военным, уйдет ли на гражданку. Поживем!

Приятно это — размышлять, как ты будешь цвести и пахнуть после войны. Однако сейчас война еще длится, поэтому следует думать о войне и о том, что так или иначе связано с ней. И старший лейтенант охотно переключился на военное, служебное: сколько простоят во втором эшелоне, когда возобновится марш и когда завяжутся бои — они рано или поздно завяжутся, не вечно же фашисты будут отступать; нет, он не соскучился по боям, но, с другой стороны, ему как бы не хватает этих боев, их властной, дисциплинирующей направленности. В бою, как ни парадоксально, все четче, определенней, понятней, тут всяк отвечает за свой маневр, на марше же подчиненные как-то расхлябываются, уходят из-под командирского контроля. Так ему кажется. Может, он и не прав. Но кажется…

И в то же время полковник Звягин помянул Макеева. Надев очки в массивной роговой оправе, придававшие ему ученый, профессорский вид, он просматривал представления к правительственным наградам за недавнее — прорывали укрепленную полосу, вели бои в глубине обороны и встречные бои, все это было уже при нем, и все складывалось удачно. С полком у Звягина получается. С батальоном получилось бы еще лучше? Он усмехнулся, закурил трубку, пыхнул дымом, неторопким, плавным движением руки с трубкой рассеял сизое облачко над столом, заваленным бумагами.

Иные наградные листы Звягин подписывал, иные откладывал в сторону: запрашивали либо с недобором, либо с перебором, а каждый подвиг должен в точности соответствовать тому, о чем просим. Он прочитал: «При штурме вражеского дота рядовой Веревкин И. Я. забросал амбразуру гранатами, выбил дверь, первым ворвался в дот и захватил в плен двух гитлеровцев. Достоин награждения орденом Красной Звезды» — и вдруг отвлекся. Без видимой причины воскресил в памяти душный летний вечер, себя — двадцатилетним, как сын или как лейтенант Макеев, жену — семнадцатилетней, он был юнец, и она была девчонка. Они сидели на скамейке среди чахлых акаций городского сада, под фонарным столбом, но фонарь не горел, зато в черном небе горели высокие и неправдоподобно яркие звезды. Он гладил Машу по худеньким, незащищенным, доверчивым плечам, а она положила голову ему на грудь, и он вдыхал запах ее волос — солнце, сушь, полынь. И у него полынно-горько сохло во рту от нежности и желания. Они еще не были тогда мужем и женой, ими они стали месяцем позже, в сентябре. И вот уже двадцать три года они муж и жена, многое изменилось за эти годы разлук, потерь и приобретений.

Звягин нахмурился. Если разобраться по строгости, виноват он перед Марией Михайловной. И как перед женой и как перед матерью Лешки. Он не ищет оправданий, да и не до них нынче, до оправданий. А причина того, что заявился из прошлого молоденький Звягин, все-таки была: рядовому Веревкину, представляемому к ордену Красной Звезды, двадцать лет. Как Лешке, как лейтенанту Макееву. Как ему самому некогда, двадцать три года назад. Почти четверть века.