Обещание жить - [20]

Разбудил Макеева холод. Колотила дрожь, зуб на зуб не попадал. Макеев встал, принялся растирать себя, прыгать, бегать. Костер погас, Макеев подскочил к нему, попрыгал вокруг — от скаканий толку немного. Раздобыл у часового спички, вздул огонь. Завихлялись язычки, сучья затрещали.

Был ранний рассвет. В низинах клубился белый-белый туман, излучая пронизывающую знобкость. Трава и кусты — в обильной росе. Небо на востоке было желто-розовое, бесплотный, готовый сгинуть, висел над лесом серпик месяца. Рассветный ветерок прошелся по кустам, ворохнул листья и, будто намокнув, отяжеленно упал в траву, запутался в мокрых стеблях, затих.

Рискуя задымиться, Макеев лез в костер. Не согревался: губы синие, щеки бледные, кожа в мелких пупырышках — гусиная кожа. Поворачивался к огню то задом, то передом, грел низ живота: научился этому у узбеков. Часовой сказал:

— Зазябли, товарищ лейтенант?

Макеев кивнул, потому что говорить не мог, губы не слушались. Часовой сказал:

— Со сна бывает. И с голодухи. Подрубаете — утеплитесь.

А Макеев подумал, что замерз, как в зимний холод. С ним было в январе на Смоленщине, в лесном хуторке: вошел в избу, а произнести ничего не может, язык словно примерз к гортани: губы не его, окаменели. Он прислонился тогда к низенькой притолоке и смущенно, нелепо улыбался вместо того, чтобы по всей форме доложить о своем прибытии на полковые сборы. В углу избы сидели за столом штабные офицеры, с русской печи свешивались хозяйка и ее пацаны; офицеры были выбритые, в новеньких меховых безрукавках, хозяйка скуластая, с перебитым — староста-иуда звезданул — носом, пацаны белоголовые, конопатые. Плешивый, горбоносый майор бросил Макееву: «Что в рот воды набрал, лейтенант?» Хозяйка прыснула в кулак: «Дык он же закоченел, етит твою дать!» (так она ругалась: етит твою дать). И тут же отвесила подзатыльник одному из пацанов: «Доносчику первый кнут!» Макеев целый день прокантовался на сборах, в этой избе и в других, теплых, чудом сохранившихся, а вечером топал на передовую, в сырую, выдуваемую метелью землянку.

Макеев смотрел в огонь. И вдруг увидел в нем лицо хозяйки той хуторской, смоленской избенки: выпирающие скулы, расплющенная переносица, толстые, добрые губы шевелятся; «Етит твою дать». Потом в огне возникло чье-то женское лицо, незнакомое, красивое и надменное, а потом мамино — узкое, скорбное, с опущенными уголками маленького увядшего рта, а потом Анечки Рябининой — круглое, школьное, на лбу прядка, под прядкой — таинственный, лукавый глаз.

Плясали язычки пламени, сплетаясь и распадаясь, но никто больше не виделся в красном, желтом и синем огне. Глотнув дыма, Макеев закашлялся, отстранился от костра. Там и сям поднимались люди, вытряхивали шинели и плащ-палатки, переобувались, кашляли, закуривали, подходили к костру, здоровались с Макеевым. Краешек солнца высунулся из-за верхушек деревьев. В лесу посветлело. Трубный, с каким-то конским всхрапом, глас:

— Рота, подъем!

Кругом засмеялись: «Дает старшина!» Те, кто еще не вставал, затормошились, вскинули голову. Старшинский басище не унимался:

— Рота, подъем! Подъем!

5

Вместе со всеми Макеев умывался в ручейке, чистил зубы — их ломило, вода была ледяная, ключевая, такой он напился на марше и заполучил ангину. Горло сегодня болело вроде чуть меньше — лекарствия помогают. Принимать их до еды или после? Не спросил у Гуревича.

Макеев проглотил по порошку и таблетке натощак, отзавтракав — еще по таблетке и порошку. Рассудил: каши маслом не испортишь, чем больше, тем лучше. Завтракал он вяло, сверх силы, зато горячим чайком, как и вчера вечером, побаловался всласть. Обжигаясь, дуя в кружку, он пил почти кипяток, и дымящаяся жидкость будто вливалась прямо в жилы, зажигала кровь. Стало жарко, со лба закапали капли пота.

Примостился Макеев на пеньке, под солнышком. Оно с утра прижаривало. Похлестче любого костра. Выйди лишь из тенечка. Макеев сидел на открытом месте и подставлял солнцу всего себя, жмурился, блаженно потягивался. Лейтенант Фуки не преминул подковырнуть:

— Чистый кот Васька.

Макеев сделал вид, что не слышит. Не хотелось ввязываться в разговор с Илькой. Хотелось подумать — утречком, на свежую голову — о разговоре, в который его уже ввязали, о вчерашнем разговоре с командиром полка. Может, он зря так с ходу отказался от предложения полковника? Нет, не зря. На кой ему адъютантская должность? Но почему ему предложили это?

— Ноль внимания! Гордый, важный… Чистый герцог Бургундский!

— Ну, чего тебе? — спросил Макеев.

— Ничего, — сказал Фуки, сразу утихомирившись. — Я так…

И подался к себе во взвод.

Макеев занялся делами. Надо было проследить, как солдаты подготовились к маршу. После завтрака они мыли котелки, увязывали вещевые мешки, катали скатки и опять же курили — неторопливо, растягивая удовольствие. Эта неторопливость раздражала Макеева. Ну как подадут команду: «Становись строиться», — а солдаты будут еще копаться? И так бывало. Красней потом перед Ротным, оправдывайся, лепечи. И Макеев сновал меж солдатами, покрикивал:

— Веселей, ребята, веселей! Манукян, ты что, до обеда намерен мотать обмотки? Евстафьев, не верти цигарку, сейчас будет построение! Перестань жевать, Ткачук, жуешь, а шинель еще не скатал! Сержант Друщенков, отделение копается, куда это годится? Живей, хлопцы, живей!