Об истинном и ложном благе - [5]

1.(1) Так вот, в один из праздничных дней немного спустя после завтрака мы случайно сошлись в григорианском портике⁸ – Антонио Бернери, папский викарий, муж, рожденный для больших дел, а также преисполненный всяческих похвал; Антонио да Ро, минорит, а также теолог, кого следует сравнить в том, как он обучает искусству красноречия, с великим Исократом; Кандидо Дечембрио, который, не знаю, государю ли милее за верность и усердие или народу приятнее за человечность и нравы; Джованни Марко, кого называют Эскулапом за чудесное искусство исцеления и кто – вещь редкая – не чужд гуманистических занятий; Маффео Веджо, которого как не дерзнул бы я поставить выше всех наших поэтов, так не знаю сегодня никакого поэта лучше (со мной же был Антонио Босси, сын превосходнейшего человека Амброджо, мой слушатель, который, если не заблуждаюсь, из-за любви, превосходит чудесным образом свой юношеский возраст и скромностью и ученостью). А вот появляется и Катон Сакко, павиец, и с ним Гуарино из Вероны, прибывший сюда накануне из Феррары, чтобы присутствовать на судебном процессе по поводу большого наследства двоюродной сестры, и остановившийся у Катона, с которым вел давнюю дружбу и который был тогда защитником на этом судебном процессе. (2) О них я мог бы сказать так: Катон именно тот, кого я без колебаний ставлю среди самых красноречивых древних юристов, [а] также оратор приятный, обстоятельный и серьезный; а когда слушаешь Гуарино, пожалуй, не скажешь, лучший ли грек или латинянин тот, кто, будучи [сам] достойным учителем красноречия и превосходным оратором, вместе с тем отец множества достойных учителей красноречия и ораторов. Когда эти двое подошли и нас поприветствовали и сами, мы, поднявшись, ответили им приветствием, наступило небольшое молчание. (3) Тогда Катон [говорит]: «Почему не продолжаете начатый разговор? Разве мы явились, как волк в басне»?⁹ – «Нисколько, Катон, – отвечает Бернери, – не волк и не в басне, мы ведь решительно ни о чем не говорили. Мы же только пришли и лишь усаживались перед твоим приходом». – «Так как вы, я вижу, ничем не заняты, – говорит Катон, – то почему бы нам не потолковать по обычаю древних о чем-нибудь значительном и не поспорить, [например], о честном и о благе? Нет ничего полезнее, ничего достойнее человека, как вы знаете, чем такая беседа, особенно когда у нас будет участвовать в ней ученейший муж Гуарино». Тогда Бернери [в ответ]: «Мы действительно ничем не заняты, как ты говоришь, Катон, и готовы потолковать. Ну что ж, тебе, кто положил начало, мы предоставляем право говорить первым и на какую тебе угодно тему. Еще и Джузеппе Брипи будет участвовать, вижу, что он подходит. Прибыл же, чтобы встретиться со мной, человек, весьма сведущий в делах божественных и человеческих, выдающийся достойной жизнью и даром красноречия». (4) Здесь Джованни Марко замечает: «Послушаем тебя, Катон, ты настолько всегда готов говорить, что кажешься мне всегда самым подготовленным, и к тому же, по словам Марка Фабия, „у добрых людей всегда наготове честная речь, всегда наготове речь о наилучших вещах⁴⁴»¹⁰. И мы, все остальные, каждый от себя, дали знак, что будем охотно слушать. А Бернери говорит Брипи, уже входящему в портик: «Отлично, мой Брипи, что пришел на эту беседу. Если бы у тебя не было намерения со мной повидаться, я бы сказал, что тебя Сивилла побудила обратиться сюда, чтобы присутствовать на речи Катона и других. Поэтому мне нет необходимости убеждать тебя сесть послушать здесь вместе с нами в кругу ученейших людей». (5) «А меня, – говорит Брипи, – совсем и не нужно убеждать, я пришел сюда, если угодно, не ради встречи с тобой, но поспешил к этому месту по увещеванию Сивиллы и Минервы, как пишет о Тидиде Гомер¹¹, так что [мне] угодно дать прорицание: в вашей беседе должно обсуждаться нечто значительное. Но почему мы мешаем Катону, который, как я слышу, должен говорить первым?» Поэтому все мы там же, где стояли, вновь сели и повернулись к Катону, чтобы слушать его.

II. (1) Тогда Катон, опустив на мгновение очи долу и затем вновь взглянув на слушателей, начал так: «Хотя мне всегда приятнее слушать ученых мужей, среди которых вы в этот век, без сомнения, первые, чем самому быть ими выслушанным, поскольку я понимаю, что скорее могу научиться, чем научить (и по этой причине я побуждал вас рассмотреть что-либо значительное), однако, так как вам, мудрейшие мужи, угодно было, чтобы я говорил, и притом самым первым, я исполню то, что вы приказываете. И вот то, что я посчитал должным сказать, предпочтительнее всего среди многого, что приходило на ум. (2) Я обычно часто поражаюсь душевной порочности либо слабости людей в том, пожалуй, более всего, наряду со многими иными вещами, что они [люди], как вижу, стремятся скорее овладеть тем, что именно по природе не является благим; напротив, то, что истинно, что высоко, что единственное и составляет благо, этого настойчиво добиваются не только редчайшие [люди], но этого либо не знают даже, либо это презирают и ненавидят. Каковы же суть эти блага? Бесспорно, те, что относятся к добродетели, такие, как справедливость, мужество, умеренность; лик этой добродетели, „если бы ты мог узреть телесными очами, – как говорит Сократ в «Федре», – вызывал бы невероятную любовь к мудрости*