Оазис человечности №7280/1. Воспоминания немецкого военнопленного - [57]

И еще Макс — это в первый раз! — рассказал мне, что у него здесь есть подруга; это высокая блондинка из инструментальной кладовой механического цеха. Ее зовут Людмила, я ее уже видел. Мне это очень интересно и хочется узнать побольше, но Макс ничего сказать не может. Он ведь хуже меня понимает русский, а Людмила совсем не знает немецкого. Перед самым концом рабочего дня я ее увидел в цеху, она как раз сняла платок, у нее светлые волосы до плеч, но она тут же упрятала их под меховую шапку. Потом она нас встретила — у них с Максом договорено место — по дороге на станцию, и Людмила не так уж молода, наверное, примерно того же возраста, что и Макс. Он стал объяснять ей, кто я такой и что мы с ним как отец и сын. Чтобы было понятнее, я переводил. Она, конечно, тут же спросила, почему это я говорю по-русски, а Макс нет. Сколько раз уже меня вот так спрашивали, а я и сам не знаю верного ответа.

Время идет незаметно, мы сегодня поспеем к первому поезду. Макс и Людмила прощаются, а я стараюсь представить себе, как это было бы с Ниной. Мне все больше хочется поскорее ее встретить. Вот возьму и пойду завтра прямо к ним на электростанцию. Должен же я узнать, нравлюсь я ей или нет! Но Максу я об этом ничего не сказал. Чтобы зря его не беспокоить.

И на следующее утро я отправился на завод с утренней сменой. Хотел сначала зайти в силикатный цех, только потом на электростанцию, но очень уж мне не терпелось поскорее увидеть Нину… Когда наконец дошел к дверям энергодиспетчерской, сердце так колотилось, что чуть не выскочило…

А там у стола, за которым должна быть Нина, сидят две незнакомые женщины. Спросить о ней не решился, сделал вид, будто ищу Михаила Михайловича, начальника станции. Они сказали, что сегодня его на станции не будет. Может быть, узнаю что-нибудь у секретарши начальника? Но ведь прямо спрашивать про Нину нельзя, какие такие дела могут быть у нее с военнопленным! Если я это сообразил, значит, еще не совсем потерял голову. А сейчас только восемь утра, что же мне делать на заводе до конца смены, до четырех? Побежал поскорее на станцию: вдруг пойдет поезд за чем-нибудь в лагерь. Но нет, надежда была напрасной. Значит, надо идти в кузницу, заняться там у Макса хоть чем-нибудь.

«Тебе что, делать нечего? — спросил он сразу как увидел меня. — Поможешь мне тут кое-что распилить». Ладно, мне все равно, лишь бы не слоняться без дела, если нет Нины.

Оказалось, Макс делает железную ограду для кого-то из заводского начальства. Концы железных стоек он отковывает, а мне надо нарезать их электропилой по заданному размеру. Занялся этим с удовольствием, я ведь со времени лагеря в Макеевке не занимался физической работой. А полушубок мой Макс надежно припрятал у Людмилы, чтобы не украли.

Длина стоек один метр, Максу нужно их больше ста, а дело с пилой идет медленно — всего одно полотно, уже затупившееся, оставшееся со времен немецкой оккупации. Однако к обеденному перерыву я напилил изрядную кучу этих стоек. А Макс уходил в кладовую к Людмиле, глянуть, как там мой полушубок. Наверное, она его хорошо запрятала, потому что Макс отсутствовал довольно долго. А вернулся он с яблоком для меня от Людмилы…

Часа в два дня котел и бачки с едой привозят и в этот цех. Откуда, интересно, у русских столько перловой крупы? Мне перловый суп нравится, но все же — трех раз в неделю было бы достаточно… Хлеб дали свежий, даже чересчур свежий, пухлый. Пекарня, наверно, старалась план перевыполнить, вообще же хлеб здесь чаще всего хороший.

Пообедали, Макс кует стойки и рассказывает: он слышал от коменданта Зоукопа, что наше представление, рождественский концерт — не разрешен. Потому что русские опять опасаются каких-то «антисоветских проявлений». Макс тоже не видит смысла в такой подозрительности, но, как сказано, при всем хорошем отношении к нам, в конечно счете русские нам, немцам, не доверяют. Один русский офицер сказал как-то: «С вами, немцами, так просто не справиться. Каждую неделю отнимаем эти ваши самодельные ножи, а на следующей проверке — у каждого опять новый нож».

У Макса на огне в горне еще четыре или пять стоек, он их хочет отковать, и тогда мы работу закончим. Когда уходили из цеха, было уже начало седьмого, темно. Приходят сюда на работу затемно и уходят с работы в темноте. Людмила уже ждет нас на прежнем месте, мне достается еще одно яблоко. Она смотрела, как мы работали, и говорит, что мы — хорошая упряжка. А я прощаюсь и ускоряю шаг — скорей на станцию, пусть они еще немного побудут вдвоем.

Когда мы с Максом вернулись в нашу комнату, там уже шел «военный совет» — из-за отмены нашего концерта на Рождество. Вся подготовка, столько труда все репетиции — коту под хвост. Что ж тут обсуждать, может быть, и в самом деле кто-то уже «рвется на баррикады». Две с половиной тысячи человек, тут уж не каждого узнаешь, мало ли кто может на такое решиться. Особенно злится наш руководитель, дирижер Манфред. Он ведь столько нот переписал от руки, и все это к Рождеству, а в январе эти мелодии будут уже ни к селу ни к городу. Бросить бы все это к чертям, ведь в который раз русские нам всё портят… Но ведь не только! Нельзя не признать, что мы пользуемся немалой свободой, и ведь все музыкальные инструменты добыл для нас политрук. Ну, пройдет Рождество, и с русскими опять будет все нормально…