О значении художественных произведений для общества - [9]

явления. Всем известно, что не всякое геройство проявляется непременно на поле битвы: можно возвести до героизма каждую самую простую добродетель, которая в первоначальном виде, на низшей ступени своей, едва заметна и разве только способствует приятностям общежития. Но это строгое, суровое, если хотите, понимание нравственного достоинства и вообще силы, рождающие его, и самые проявления этих сил в обществе открываются не легко. Все, что носит на себе печать идеала, застенчиво от природы и почти никогда не выступает вперед. Надо обладать особенною способностию чувствовать идеал, когда он возле вас, – это не всем дается, – а затем надо еще угадать поводы и причины его действий и не ошибиться в них. Одно это уже требует не простой наблюдательности, а художнического чутья жизни, так сказать. Искусство иногда очень долго не приступает к этому новому источнику творчества, и по причинам весьма уважительным: прежде всего следует пояснить весь внешний мир, в среде которого может развиться идеальное лицо и событие. Искусство занято тою общею жизнию, которая бросается в глаза первая, и искусство совершенно право, оставаясь при своем созерцании: неисчислимы мириады событий и явлений, носящихся на поверхности жизни, так как неисчислимы мириады сцеплений между событиями и лицами, и значение их всех весьма важно для целей искусства. Положительные или идеальные свойства жизни затрагиваются тут вскользь, потому что не об них идет речь. Со всем тем, несмотря на это временное и необходимое молчание искусства, в обществе постоянно живет подозрение или, лучше, предчувствие, что есть лица, не принимающие участия в этом хороводе жизни, сосредоточенные в своем чувстве или в своем понятии и стойкие до того, что буйное течение обстоятельств способно их опрокинуть, но не обработать в какой-либо произвольный вид. На чем основана эта стойкость, обществу неизвестно, да это и не его дело, а дело исследователя. Она может происходить оттого, что идеальное лицо, слабое иногда многими моральными качествами, награждено одним из них в такой сильной степени, что с помощью его приобретает неимоверную нравственную крепость; может происходить и от некоторой ограниченности в природе лица, доведенной до значительных размеров, до героизма, и т. п. Как бы то ни было, но простой рассказ, по известному свойству смело и скоро идти навстречу всякому предчувствию и еще темному желанию общества, опережает дело искусства и овладевает его задачей. Но тут-то по большей части и встречает его неудача. Идеальное происшествие, романтический или задушевный оттенок в характерах выводит он как неожиданную, изумляющую новость: от этого краски произведения бывают то слишком густы, то нежны до бесцветности и почти всегда неверны. С появлением идеального лица простой рассказ обыкновенно путается, теряет дорогу и цель свою, двоится от невозможности прилично поместить идеал между окружающими его людьми и скрыть пропасть, которая тотчас образовывается между ним и собеседниками его. Простой рассказ всегда обращается с идеалом как с редким экземпляром человечества, с уродливостью или исключением; от этого сам идеал производит на рассказ действие «тени Банко»[15], «статуи Командора» и других страшных привидений: он поражает и спутывает мысль. Совсем иначе бывает, когда в основании произведения лежит художническое наблюдение мира и событий: сам идеал и теплое настроение души к природе и к людям являются тут так же просто, как очень обыкновенное лицо и как всякое другое чувство. Ведь они принадлежат жизни, и никаких особенных усилий фантазии и творчества не надо делать для них там, где жизнь берется в возможной полноте… Развитие этой мысли предоставляем читателю и спешим к заключению. Нам кажется, таким образом, что при требовании идеального понимания предметов следовало бы прежде всего заметить, что оно дается не иначе, как привычкой к художественному обсуждению и усвоению явления жизни: идеальная сторона ее окажется тотчас же сама собой как необходимая и существенная ее часть. Если бы Гоголь ограничился одною ролью художника до конца, он нашел бы в среде своей работы положительную сторону общества и вывел бы ее на свет так же свободно, как выведена им была другая, которая по существу своему всегда на показе и должна была первая попасться ему под руку. Гениальному человеку недоставало только простоты взгляда на самого себя. Если бы он предоставил своему неизмеримому художническому таланту естественный ход, под пером его явились бы, как мы убедились из его же созданий, эпизодические картины, способные утолить жажду светлой, крепящей душу поэзии, жажду, которою он так мучительно страдал под конец. Сбитый с толку требованиями друзей и требованиями врагов, он не выдержал призвания, усомнился в возможности художественным путем достичь примирения с самим собой, овладеть обеими сторонами искусства и внес в дело чисто наставнический элемент, на котором в искусстве ничего создать нельзя. Наставление есть отвлеченное определение предмета, а не изображение его: у него другая дорога и другая цель. Не будем, однако ж, останавливаться на ошибке гениального писателя, имевшей горестные последствия для него и для литературы. Заключим, наоборот, статью нашу удивительным словом этого многостороннего человека, обладавшего самым высоким эстетическим смыслом, какой редко встречается в людях. В одной из литературных бесед своих он сказал: «умное слово – никогда не доказывает себя; только художник доказывает умное слово». Прибавим к этому: умное слово, раз сказанное художником, делается всеобщею истиной и остается ею уже навсегда.