О, юность моя! - [7]

— Э, нет! Это не считается! — возбужденно закричал Саша Листиков, которого прозвали Двадцать Тысяч.— Артур уже устал!

— Давай другую,— сказал Артур с таким покровительственным видом, точно первую он уже положил.

Левую руку Елисей уложил так же легко, как и правую.

— Третью давай! — засмеялся Гринбах.

— Нет, нет! Это же смешно! — заявил Саша.— Артур не левша, а Леська, может быть, левша. Условия неравные.

Все с этим согласились. Артур считался первым силачом, и победить его было теоретически невозможно. Была тут и другая причина. Отец Артура, корабельный мастер, построил для спортивного кружка небольшую яхту «Карамба». Считалось, будто строил ее кружок, а мастер только давал указания, но на самом деле строил мастер и оба его сына — Артур и Юка. Остальные в большей или меньшей степени мешали их работе. Кружок очень гордился яхтой, но принадлежала она, конечно, Видакасам, и если всякий и каждый будет класть руку Артура, он уйдет из кружка и заберет с собой яхту.

*

…«Немного отдохнем на этом месте»,— говаривал Пушкин иногда в самый разгар работы над рукописью.

Когда я думаю об этой схватке Бредихина с Видакасом, мне вспоминается басня: однажды Лев заявил на собрании животных, что отныне самым сильным зверем будет считаться Заяц. Животные аплодировали, фотографировали, поздравляли, желали. В упоении славой Заяц побрел в лес и попался на глаза Медведю, который тут же прихлопнул косого, как комара. Откуда же он мог знать, что этого нельзя делать? Ведь он на собрании не был.

Этим Медведем оказался Бредихин. Он тоже строил «Карамбу», но не видел связи между яхтой и рукой Артура.

*

Ах, Леся, Леся!.. Сколько раз в жизни и мне случалось в литературе класть и правые и левые руки, но всегда это не считалось, потому что я с бредихинской наивностью недооценивал связи между рукой соперника и рукой, строившей яхту.

*

Все, кроме Гринбаха, так единодушно вступились за Видакаса, что Леська на минуту и сам подумал: «А вдруг я и вправду левша! Саша зря не скажет».

Сашу Листикова прозвали «Двадцать Тысяч» за то, что он обещал себе жениться только на этой сумме. Незаурядная практичность Листикова всегда производила на Леську сильное впечатление.

Между тем разговор перешел уже на визит Сейдамета в Севастополь.

— Мальчики! — с упоением говорил Саша Листиков.— Моя тетя живет в Коктебеле, и я гощу у нее каждое лето. А вы знаете, из каких самоцветных камешков состоит коктебельский пляж? Так вот, за последние три года я собрал целую коллекцию сердоликов — розовых, красных, багровых, кровяных!

— Ну и что же?

— Хочу преподнести правителю Крыма.

Товарищи молчали — им было неловко за Сашу. Но тот ничего не чувствовал.

— А? Как вы думаете? Ведь спросит же Сейдамет: «А кто это преподнес мне такую прекрасную коллекцию?» — «Гимназист седьмого класса Листиков!» — ответят ему. «Чего желает гимназист Листиков?» — «Путешествия по Кавказу!» — отвечу я ему.

О Леське забыли, и он снова вышел в коридор. Но тут его поджидала Розия. Она подлетела к Леське, приблизила к нему свое лицо, упоенное ненавистью, и зашептала вдохновенно, как гадалка:

— Я хочу, чтоб ты понял наконец, кто ты и кто мы! Из-за тебя папа отсылает Гульнарку в деревню.

— В какую деревню?

— Не твое дело! Оттуда он отвезет ее в Стамбул и выдаст замуж за турецкого принца. Папа — член партии «милли-фирки», понимаешь? Он — депутат курултая, понимаешь? Его посылают в Турцию с дипломатическими полномочиями присоединить Крым к Оттоманской империи. Понимаешь? Тру-ту-ту-ту-ту. Понимаешь? Тру-ту-ту-ту-ту. Понимаешь? А кто такой ты?

Розия вернулась в зал. Концерт окончился, начались танцы. Леська подошел к открытой двери и, прислонясь к косяку, стал глядеть, сам не зная, почему не уходит.

«Что она тут наболтала? Крым к Турции? Ну, это еще бабушка надвое… а вот то, что Гульнару отсылают в деревню,— это вполне возможно. Надо будет спросить у Шуры, куда. Шурка все знает».

Оркестр играл мазурку. Танец трудный, и его в центре зала танцевала только одна пара: бывший гимназист прапорщик Пищиков и первая красавица города Лиза Авах. Леська глядел, обмирая от горя и завидуя прапорщику, который так замечательно стоял на одном колене, водя вокруг себя свою даму.

После мазурки играли вальс. Танцевали только гимназисты и гимназистки. Педагоги удалились, за исключением классной дамы, наблюдавшей за порядком.

Потом заиграли венгерку, которую танцевали все. Все, кроме Бредихина. И вдруг почти над ухом тихонько запел чей-то баритон.

Я вам скажу,

        я вам скажу

Один секрет,

        один секрет:

Кого люблю,

Того здесь нет.

Леська обернулся: Гринбах!

— Почему не танцуешь?

— Так,— по-детски ответил Леська, только чтобы отвязаться.

Гринбах через весь зал разлетелся к Розии, скользя по паркету, как по льду. Леська угрюмо следил за ним и вдруг улыбнулся: Розия ему отказала. Нисколько не смутившись, Самсон вернулся к дверям и сказал Шокареву, который вместе со всей компанией стоял за Бредихиным:

— Не из любопытства, а из любознательности: Володя, пригласи Розию.

— Зачем? Не хочу.

— Ну, сделай это для меня!

Для друга дорогого Шокарев мог сделать даже это. Лениво неся на весу руку с болтающейся кистью, он подошел к девушке и поклонился. Розия вспыхнула, вспыхнула ее мамаша Айшэ. Розия вскочила со стула, Айшэ приподнялась, хотя танцевать пригласили не ее. Шокарев обнял за талию партнершу. Когда эта пара проходила мимо Гринбаха, Самсон резко рассмеялся: