О, юность моя! - [47]

Информировав обо всем этом Леську, Гринбах отправился в синематограф для очередного доклада. Леська отважился выпросить у него красного коня, чтобы объехать позиции и поближе ознакомиться с фронтом. И вот гимназист верхом на лошади. И вот снова — крымская степь, теперь уже окончательно оттаявшая от изморози и лишь изредка поблескивающая солью.

Леська не был наездником. Взобравшись на коня, он сначала здорово трусил и ехал шагом. Но конь, несмотря на свою молодость, оказался на редкость послушным. Это была интеллигентная лошадь, к тому же прекрасно выезженная. Хотя она понимала, что Леська никудышный кавалерист, любой его посыл и даже только намерение воспринимались быстро и выполнялись точно. Леська голосом переводил коня в рысь, голосом же приостанавливал. Все шло замечательно, и это быстро Леське надоело. Леська решил поскакать на полном галопе. Для этого он пригнулся, гикнул и хлестнул красного коня нагайкой. Но вместо того, чтобы перейти на аллюр, Красный остановился и тихонько заржал: «Экой ты, братец… Я тебя слушаюсь, а ты меня бьешь?»

Это было сказано так внятно, что Леська покраснел до ушей и оглянулся: не слышал ли кто, как его пристыдила лошадь? Он припал к переднему арчаку седла, стал похлопывать коня по шее и приговаривал голосом, полным дрожи:

— Ах ты, милый… Хороший… Прости, ради бога… Хороший…

Вы улыбаетесь, читатель? Спросите, однако, любого конника: возможно ли такое? Мы очень плохо знаем животных, проводящих с нами всю свою жизнь.

Поток беженцев к этому времени прекратился. Теперь по дорогам двигались только бойцы, орудия, обозы. Турецкий вал, к которому подъехал Елисей, был весь изрыт «лисьими норами». Женщины поработали на славу. Но самих женщин не было. Лишь кое-где на стенах окопа остались вырезанные имена: «Маша», «Лиза», «Ольга». И, конечно, сердце, пронзенное стрелой.

Леське стало грустно, как бывает осенью в парке, где стоят голые деревья, напоминающие о недавнем цветении, о птичьих криках, о шепоте любви.

Но что это? В одной из траншей он увидел отряд вооруженных китайцев — человек триста. Откуда они?

— Товалища Леся!

На бруствере стоял Ван Ли и подавал ликующие знаки. Одетый в гимнастерку с чужого плеча, он казался еще меньше, чем был. Особенно поражали своей толщиной ноги в черных обмотках.

Ван Ли побежал к Елисею, Елисей поскакал навстречу. Когда они сошлись, Леська спрыгнул с коня и крепко обнял китайца.

— Не пропал, Ван Ли, а?

— Паропала нету! — весело закивал китаец.

Они держались за руки, глядели друг на друга сияющими глазами, как собаки, которые все понимают, только не умеют говорить.

«Человек не пропадает! — думал между тем Леська.— Китаец, потерявший единственную опору жизни на чужбине — медведя, вдруг почему-то должен был встретить целый батальон земляков. Что это? Чудо? Китайцы в Крыму! Не потому ли, что в них так нуждался Ван Ли? Или это все та же „закономерная случайность“, неожиданность которой так украшает человеческое житье-бытье?»

О чем думал в это время китаец, трудно сказать. Но выглядел он сытым и бодрым.

Дальше Елисей ехал уже совершенно озаренным. Счастье Ван Ли сдуло с него печаль, навеянную оголенным парком. Он душевно радовался удаче бедного китайца, а еще больше — тому, что человек на свете не пропадет, ну вот просто не пропадет! Не может пропасть!

— Лесик!

— Здравствуй, Тина…

— Зачем сутулишься? На коне сидеть надо стройно.

— Я стройно.

— Ну, это ты сейчас поправился, а то сидел, как мешок ячменя. Ты куда едешь?

— Сам не знаю.

— Значит, туда, куда хочет лошадь?

— Осматриваю вот.

— Осматриваешь? Тогда возьми меня в седло.

— Неудобно, Тина. Здесь все-таки фронт.

— Вот именно, что фронт. Не могу же я тут крикнуть извозчика!

— Нет, нет. Извините, но не могу.

— А если я устала как собака?

— Тогда садитесь на коня, а я пойду пешком.

— С ума сошел? Пешком. Да ты не думай, я не поперек седла, как барышня какая-нибудь. Я сзади, верхом на крупе.

Она подошла к стремени и подняла вверх руки.

— Сдаюсь! — сказала она и засмеялась.

Елисей низко-низко наклонился к ней, а Тина, сцепив пальцы на его шее, рывком подтянулась и ловко закинула ногу за седло.

— Поехали!

Немного повозившись за Леськиной спиной, она крепко обняла его сзади. Леська увидел ее руки на своей груди и подумал: «Эти руки зарубили топором человека». Но черт возьми этих женщин! Ему приятно, что она сидит за спиной и обнимает его. От ощущения этой приятности он стал сам себе противен.

«Где же моя совесть? — думал он.— Ведь она — убийца…»

А Тина, навалившись на него всем телом и опершись подбородком о его плечо, страстно заговорила низким голосом с хрипотцой:

— Милый! Родной ты мой! Зачем сторонишься? Чураешься? Я понимаю: не можешь простить мне, что я непотребная, да? Но что ты знаешь про мою страшную жизнь? Что? А если б знал, может, руки бы мне целовал. Ты ведь хороший. Я знаю. А я-то тебя как нежила бы… Как ласкала… Из рук бы кормила… Как голубя…

Никто не говорил Леське ничего похожего. Как она его любит! Пожалуй, это первая женщина, которая так…

А Тина говорила, точно пела.

«Нет… Гульнара так меня не любит,— думал Леська.— Да и любит ли меня Гульнара вообще? Что она сделала для меня? Ну, хоть слово ласковое… Ах, нет, что я! Ведь она еще совсем ребенок! Только и умеет, что любить маму и папу. Какие к ней требования?»