О, юность моя! - [43]

Он взял одну монету, положил ее царским лицом вверх и, прикрыв ладонью профиль, оставил темя, затылок и ухо. От этого ухо стало подслеповатым глазком, а затылок — рылом.

— Свинья! — захохотал Воронов.— Истинная свинья!

— Шестьсот штук свиней! — провозгласил Махоткин.— Три тысячи рубликов, иначе говоря.

— Завязывай, гимназист! Стоишь, ничего не делаешь.

— Вы меня не приглашаете…

— Это на польку приглашают, а к работе сами рвутся. Если, конечно, дело революционное.

— Давай худяка! — скомандовал Воронов.

И снова музыкальные струны золота, и снова монотонный счет. В разорванном мешке оказалось пятьсот пятьдесят.

— Считайте в шапке! — крикнул Воронов и плеснул из папахи пламя на стол.— Убытки, видать, будут невелики. А что пропало, то все пошло народу, а не буржуятине.

— Пятьдесят,— объявил Гринбах.

— Последние пятьдесят! — взволнованно сказал Махоткин.— Итак, ровнехонько шестьсот — до одной копейки. Ни один золотник не пропал.

Люди глядели друг на друга словно зачарованные.

— Вот это да! Вот это, братцы, революция!

*

Уже два дня, как Леське не давали никаких поручений, и, не зная, куда себя девать, он пошел по направлению к Турецкому валу.

«Воюю, как Пьер Безухов!» — не без юмора подумал Леська.

Степь поблескивала солончаком, и пахло от нее морем.

По дороге на Перекоп мажары везли женщин, едущих рыть окопы. А навстречу, от перешейка, в глубь Крыма разорванной цепочкой шли беженцы. Леська подошел к самой дороге, высмотрел проходящую телегу, вскочил на нее и поехал на север. Возница искоса взглянул на него, но ничего не сказал и только чмокнул на лошадей. Женщины тоже не обратили на него внимания,— навалившись на плечи соседок, они старались доспать недоспанное.

Леська оказался рядом с какой-то молодкой в мужском пальто и цветастом платке, надетом на шерстяной. Франтиха уютно зарылась в свою товарку и сладко посапывала. Над степью летали хищные птицы, высматривая падаль. Потревоженные суслики то и дело выскакивали из своих норок и с откровенной любознательностью глядели на дорогу. От этого нежного утра, от морского запаха, от женщин, птиц и сусликов, от своих восемнадцати лет и ощущения чего-то векового во всем, что делалось в степи, Леська испытывал наивное счастье…

Но вот женщины зашевелились: у кого-то из них заныло правое плечо, и они тут же, без всякой команды, но всем строем перевалились на левые плечи. Молодка, сидевшая с краю, рухнула спросонья на Леську и, не раскрывая глаз, удобно устроилась на его плече. Леська слышал на своей щеке дуновение ее ноздрей,— и теперь счастью его не было предела. Он смотрел на ее ресницы, русые, с обгорелыми кончиками, на твердый носик бабочкой, на линию губ, такую свежую, точно они никогда не знали поцелуя,— и подумал о том, что эта женщина стала ему дорогой, что он ее вовеки не забудет и что в той доверчивости, с какой она, незнакомая, прильнула к нему, тоже есть что-то огромное, народное, мировое…

Вскоре женщины снова перевалились с левого плеча на правое. Молодка открыла глаза — они были серыми,— поглядела на Леську крупным планом, улыбнулась ему и, застыдившись, прислонилась к плечу подружки. На щеке ее оттиснулась пуговица гимназической шинели.

Леська сидел обиженный, как ребенок, у которого отобрали куклу. Сейчас вполне естественно было бы прилечь на плечо молодки. Вряд ли она стала бы сердиться. Но он почему-то струсил. Так и сидел. Один-одинешенек.

От нечего делать стал разглядывать беженцев. Здесь были целые семьи с детьми, которых везли на ручных тачках, несли на руках, на шее, на спине. Но больше одиночек. Один из них показался Леське знакомым. В коричневой бекеше и черном купецком картузе, он нес на хребте мешок, а через плечо гусли. Ну да, это Агренев-Славянский.

— Вадим Васильич!

Беженец остановился и стал озираться: кто бы это мог его окликнуть? Леська слетел с мажары и побежал к нему.

— Леся? Какими судьбами?

Они расцеловались.

— Вы в Симферополь? — спросил Леська.

— Все равно куда, только бы не у немцев. А еще противнее у гайдамаков. Нет, вы подумайте: гайдамаки помогают Германии захватить Малороссию!

Агренев опустил на землю мешок, который тут же принял очертания сундучка.

— Присядьте! — пригласил он Бредихина и сел на краешек сам.

Леська уселся рядом.

— Что же вы собираетесь делать?

— Поступлю куда-нибудь учителем. Вы думаете, очень было приятно выступать в этом «Гротеске» с босоножками и медведями? У меня искусство серьезное! Понимать надо!

— Да, да. Понимаю. Мне нравится ваша идея о революционном характере Ильи Муромца.

— Почему моя идея? Никак не моя. Вы поймите: на каждую тему былин приходится в среднем по сорок вариантов. Есть среди них запрещенные. Так вот: каждый, кто прочитает эти запрещенные, великолепно разберется в них и без помощи «моих» идей. Но где и с кем об этом говорить? На былинах налипло столько казенщины, что просто уму непостижимо. Как нужно ненавидеть правду, чтобы так распорядиться сокровищем духа народного!

— Но ведь Муромец во многих былинах действительно был предан князю, как самый ревностный телохранитель.

— Был! В том-то и дело, что был. А когда? До семнадцатого века. Но как только появился Стенька Разин, произошло коренное изменение: Илья принял облик бунтаря и из мифического образа превратился в образ исторический.