О, юность моя! - [34]

— Никого они сейчас не интересуют. Можно подумать, будто мы народ без прошлого.

— Может, и правда сейчас не время думать о прошлом, Вадим Васильич?

— Вот и неверно. Вам в гимназии внушают, будто Илья Муромец — это рабская преданность русскому князю. А знаете ли вы такую былину — «Илья Муромец и голи кабацкие»?

— Нет.

— И никогда не узнаете, если будете довольствоваться только гимназической премудростью.

И Вадим Васильевич тут же запел:

Говорит тут Илья да Муромец:

— Я иду служить за веру христианскую,

Да и за стольние Киев-град,

За вдов, за сирот, за бедных людей,

А для собаки-то князя Владимира

Да не вышел бы я вон из погреба.

Пел он тем же гнусавым голоском, что и на сцене, но так взволнованно, так вдохновенно, что под конец даже всплакнул.

— Скажите же откровенно: знали вы такого Илью Муромца?

— Не знал, Вадим Васильич…

— Так что же это за революция, которая не признает Муромца своим?

— Все в свое время, Вадим Васильич. Вот я гимназист, а и то не знал Илью по-настоящему. А чего же вы хотите от красногвардейцев? Откуда им знать?

— Да я-то им пою! Не доходит…

— Дойдет. И Москва не в один день построилась.

— Да ведь когда дойдет — меня-то уж потащат на Ваганьково!

Леська не знал, что ответить. Агренев так и ушел обиженным, а Елисей лежал и думал о том, что на каждом крутом повороте истории культура повисает на ниточке.

Пришла сестра милосердия Наташа. Она разбинтовала Леську и осмотрела его раны.

— Ранения неглубокие,— сказала она.— Беда не в них. У медведя под когтями накопилась грязь, и она внесла инфекцию. Крепитесь, Леся, я сейчас смажу вам эти царапины.

Наташа прошлась йодом по Леськиным «плавникам» и снова его забинтовала. При этом ей приходилось обнимать его голый торс, и юноша чувствовал ее легкое дыхание.

— Наташенька, посидите со мной немного.

— Пожалуйста.

Она деловито уселась в ногах и смотрела на него так, как смотрела бы на баллон с карболовым раствором.

— Наташа… Дайте мне вашу руку…

— Пожалуйста. Все больные мужчины просят руку, я всем позволяю, потому что не придаю никакого значения.

Леська взял ее руку в свою. Ему казалось, что он ощутил шелковую перчатку, но это была просто-напросто рука девушки. Он закрыл глаза и вспомнил Фета:

В моей руке такое чудо —

Твоя рука…

Когда она уходила, Леська слушал ее шаги по лестнице и считал ступеньки.

К вечеру его навестила Настя.

— Ах ты, мой дорогой, рассеребряный! — сказала она и чмокнула Леську в щеку.

— А в губы нельзя? — отчаянно попросил Леська.

— Можно, можно. Тебе все можно.

Настя быстро коснулась губами его рта. Леська ощутил вкус земляники. Это был первый его поцелуй. Первый за всю жизнь.

— Настенька…— сказал он скороговоркой, боясь, что она уйдет.— Научи меня гадать по руке.

— По руке? Ну, это можно. Это сразу. Вот этот пальчик, мизинец, называется Луной. Означает серебро. Богачество. У кого под ним черта — тот богат. У тебя видишь: сначала пустое место, а чем ниже, тем черта глубже. Значит, под старость разбогатеешь. Не забудь меня тогда, рассеребряный.

Она засмеялась.

— А безымянный что значит?

— А ты не торопись. Не коня ловишь. Дойдем и до него. А безымянный называется Солнцем. Означает художество: песни, пляски, что-нибудь такое. Если под ним крестик — это уж хорошо! А если вот такая пушистая звезда, как у меня, это талан жизни. У тебя тоже звездочка, но черты от нее вниз нету. Значит, какой-то талан есть, но спит он, как медведь в берлоге.

Она уже втянулась в гаданье и говорила нараспев, точно рассказывала сказку.

— Средний палец. Его зовут Денис. Он выказывает натуру. Есть люди — у них от него глубокая черта через всю ладонь. А у тебя какие-то огрызки: черточка — пусто, черточка — пусто. Характера нету.

Леська кивнул головой. К сожалению, он был с этим согласен.

Потом Настя показала линию жизни, линию любви и холм Венеры под большим пальцем.

— Ух, и зверь же ты на девок, рассеребряный!

Настя поцеловала Леськину ладонь, сложила все его пальцы в кулак, сказала:

— Держи крепко! — Затем добавила: — Всем говори, что жить будут долго и что женились или вышли замуж не за того, кого сначала любили. Никогда не промахнешься.

Настя рассказывала новости: дед Михайло хочет купить у Ван Ли медведя, а Ван Ли не хочет. Вот бы Леська подал в суд на китайца за раны, у китайца бы мишку отобрали, отдали бы Леське, а тот отдал бы деду Михайле.

— Так нельзя,— сказал Леська.

— Вот еще! Почему?

— Не по закону потому что.

— В революции можно все! — убежденно заявила Настя и обиделась.

Когда она уходила, Леська слушал ее шаги и считал ступеньки.

Леська был так молод, что все случавшееся с ним возникало для него впервые. Впервые держал он в руке девичью руку, впервые дотронулись до его рта девичьи губы.

И все же, и все же где-то в глубине души был у него божок: Гульнара. Этого божка ничто не касалось, ничто не могло ни замутить, ни затемнить.

Пролежал Елисей две недели. И все это время в душе его теснились самые разные чувства: обе девушки и немецкая оккупация, а главное — медведь, которого он так испугался. Память неотвязно возвращала ему его собственный глухонемой рев. Все его тревожило, пугало. Однажды ночью он проснулся от чьего-то дикого крика: