О, юность моя! - [17]

— Э, да что там долго разговаривать! — воскликнул Саша — Двадцать Тысяч.— Вот, господин Бредихин: наша водка, ваша рыбка.

Он вынул из кармана сороковку и торжественно вручил ее дедушке.

— На всех, конечно, не хватит, но ведь и не все пьют. Выпейте вы с бабушкой и меня прихватите, а это спортсмены — им запрещено.

У деда разгорелись глазки. Появились два пузатых стакана. Петропалыч дрожащей от скаредности рукой налил бабке и Листикову немного повыше донышка, чокнулся с ними бутылкой и запрокинул ее в горло. Потом распластали вяленую кефаль, которую ели все, закусывая луком и холодной картошкой. Дед быстро захмелел. Он подошел к Володе, долго глядел на него и наконец, горько моргая, прошамкал:

— Эх, мальчики, мальчики! Пока вы дети, у вас золотые сердца, а вырастете, все равно собаками станете.

6

Дети растут в голову, старики — в нижнюю челюсть, а юность — в душу.

Большой зал Пушкинской аудитории был битком набит молодежью. Редкие керосиновые лампы горели чахло, но полутьма как бы освещалась глазами юношей и девушек.

Когда Самсон, Леська и Володя вошли в зал, лектор уже заканчивал свой рассказ. Гимназисты остановились у самой двери: вперед продвинуться было невозможно. Елисей благодаря своему высокому росту хорошо видел и зал и трибуну. На кафедре адвокат Гринбах отвечал теперь на вопросы, освещая свои бумажки фонарем «летучая мышь», а за столом председательствовал тот самый маляр Караев, который недавно проходил с Виктором Груббе и Сенькой Немичем мимо шашлычной. Кстати, оба они были здесь: Сенька сидел рядом со своими сестрами Варварой и Юлией, а Виктор — с приезжей актрисой Раневской, игравшей в городском театре.

— У меня вопрос! — раздался голос из зрительного зала.

— Пожалуйста.

— Как понять лозунг Ленина: «Грабь награбленное»?

Адвокат засмеялся.

— Этот лозунг, товарищи, нельзя понимать буквально. Владимир Ильич не без озорства перевел таким образом мысль Маркса об экспроприации экспроприаторов.

— Простите, Григорий Маркович! — вмешался Караев.— При чем тут озорство? Маркс и Ленин учат, что буржуи своими нетрудовыми доходами определенно грабят народ. Значит, народ, в свою очередь, имеет право грабить своих грабителей. Он возвращает себе свое!

Володя не отрываясь глядел на Караева. Лицо маляра в черных яминах от плохого освещения, его молодые усы и небольшая бородка, наконец, его грустные, какие-то трагические глаза напомнили ему лик Христа перед распятием. Сравнение было не только внешним: Володя чувствовал глубочайшую веру этого маляра в величие и справедливость новой эры, которую он провозглашал пусть в уездном масштабе, но с такой же святой убежденностью и с таким же пророческим очарованием.

— Господа! Предъявите документы!

Все вскочили с мест: в дверях стоял Алим-бей с двумя уланами. На трибуне тут же задули фонарь. Алим-бей мгновенно бросился туда, но кто-то подставил ему ножку, и он рухнул на пол. В ту же минуту разбили палками стекла всех ламп — и зал потонул в черноте.

— Выходить по одному! — приказал Алим-бей.

Люди мрачно двинулись к выходу, предъявляя паспорта, «виды на жительство», удостоверения — что у кого было.

— А-а! Господин Шокарев! — осклабился Алим-бей, увидев гимназический билет Володи.

— Это мои товарищи. Они со мной! — сказал Володя чуть-чуть генеральским тоном.

— Пожалуйста, пожалуйста! Прошу, господа! Ну, как лекция? Получили удовольствие?

— Да, в общем ничего,— промямлил Володя, держа на весу руку с распущенными пальцами.— Информация о делах в Питере была несколько жидковата, но, во всяком случае, богаче новостей, которыми снабжает нас наша евпаторийская газета.

— А кто докладывал? — как бы невзначай полюбопытствовал Алим-бей.

— Какой-то солидный господин.

— Фамилии не скажете?

— Откуда же мне знать? В Евпатории двадцать тысяч жителей.

— Грустно… Грустно, что не знаете. Уж кому-кому, а вам, господин Шокарев, надо было бы нам помочь.

— А вы подождите немного,— вмешался Гринбах.— Докладчик, вероятно, скоро выйдет.

— Черта с два выйдет! У них тут, конечно, потайной ход. Но ничего. Надолго не исчезнет. И не таких ловили!

На улице друзья, не сговариваясь, пошли к берегу.

— Слушай, Самсон! — сказал все еще потрясенный Володя с какой-то не свойственной ему звонкостью в голосе.— Отец у тебя — незаурядный человек. Оратор, историк, политический деятель. При таком отце ты не можешь не быть коммунистом. Правда?

— В чем дело?

— Скажи откровенно: если б тебе дали миллион, ты продолжал бы оставаться коммунистом?

Гринбах молчал.

— Володя! — сказал Леська.— Это вопрос бестактный. Самсон имеет право на него не отвечать.

— Но я ведь знаю, что он мне завидует! — горячо воскликнул Володя.— Завидует, несмотря на то, что у него такой замечательный отец! Завидует, хотя у меня другой отец, гораздо менее замечательный. Но потому-то он мне и завидует, что у меня такой незамечательный отец!

— Ну-ну, ты уж зарапортовался! — сказал Леська.

— Нисколечко! Я знаю, что говорю. Ответь на мой вопрос, Самсон. Честно ответь, если мы с тобой действительно лучшие друзья!

— Во-лоо-дя…— почти страдальчески протянул Леська.

— Брось, Елисей,— отозвался Гринбах, побледнев.— Он вправе задать мне этот вопрос, и я обязан на него ответить. Да, Володя, если ты из твоих пятнадцати миллионов дашь мне миллион, я пойду к тебе в секретари и стану служить твоему капиталу верой и правдой.