О всех созданиях – мудрых и удивительных - [4]

– Но как быть с ее выменем? Я, конечно, готов зашивать соски, но…

– Э, я кое-что придумал. Вы вот чистили, а я тут и сообразил, только пожалел, что поздно.

– Придумали?

– Ага! – Старик кивнул и прижал табак пальцем. – Чем ее доить, подпущу к ней парочку телят, а поставлю в старую конюшню: там на нее некому будет наступать.

– Отличная мысль, мистер Дейкин. – Я засмеялся. – В конюшне с ней ничего не случится, а выкормит она и трех телят без особого труда.

– Ну да это дело десятое, я уже говорил. После стольких лет она мне ничего не должна. – Морщинистое лицо озарила мягкая улыбка. – Главное-то, что она пришла домой!

Мои глаза большую часть времени были закрыты, и я кружил по парку наугад, а когда я их открыл, все было как в красном тумане. Но все-таки человеческая натура – крепкий орешек, и когда среди подкопченных ветвей появились железные ворота, я недоверчиво уставился на них.

Я выжил на втором круге, но обычного отдыха мне теперь было мало. Теперь мне надо было лечь. Я вымотался.

– Отлично, ребята, – как всегда, весело прокричал капрал. – У вас здорово получается. А сейчас немножко попрыгаем на месте.

Мы издали жалобный вопль, но капрала это не смутило.

– Ноги вместе! Раз-два! Нет, так не годится, надо выше, выше! Раз-два!

Все это было полнейшим абсурдом. Моя грудь превратилась в пылающую пустоту. От этих людей ждут, чтобы они подготовили нас к службе, а вместо этого они наносят непоправимый вред моему сердцу и легким.

– Вы еще скажете мне спасибо, парни. Поверьте на слово. Выше! Выше! Раз-два!

Превозмогая боль, я видел смеющееся лицо капрала. Этот человек явно был садистом. Взывать к его состраданию было бесполезно.

И, собрав в кулак последние силы, я подбросил себя в воздух, и мне внезапно стало ясно, почему я прошлым вечером думал о Незабудке.

Я тоже хотел домой.

Маркиз в качестве прислуги

Туман клубился над головами марширующей колонны – лондонский туман, густой, желтый, с металлическим привкусом. Я не мог различить первые ряды, ничего, кроме желтого пятна фонаря, качающегося в руке ведущего.

Когда мы вот так направлялись завтракать в половине седьмого утра, настроение у меня бывало очень скверным, а тоска по дому становилась мучительной. Самая худшая часть дня!

У нас в Дарроуби тоже бывали туманы, но совсем другие, деревенские, не похожие на этот. Как-то утром, когда я отправился по вызовам, лучи моих фар упирались в серую завесу впереди и из моей плотно закрытой коробочки я не видел ровно ничего. Я уже направлялся вверх по склону и поднимался все выше под напряженное урчание мотора, как вдруг туман поредел, превратился в серебристую мерцающую дымку и рассеялся.

Тут над колышущейся серой пеленой ослепительно сияло солнце, и впереди зеленые холмы уходили в небо летней синевы.

Я устремлялся в это сияющее великолепие, зачарованно глядя сквозь ветровое стекло, будто видел все это в первый раз: бронзу сухих папоротников, вкрапленную в травянистые склоны, темные мазки деревьев, серые домики и нескончаемый узор стенок, тянущихся к верескам на вершинах.

Как обычно, времени у меня было в обрез, но я не мог не остановиться. Я затормозил в воротах. Сэм, мой бигль, выпрыгнул наружу, и мы пошли по лугу. Пес кружил по дерну в сверкающих каплях, а я стоял в теплых лучах солнца среди тающего инея и смотрел назад, на темное сырое одеяло, которое накрывало долины, но не алмазный мир над ними.

И, жадно глотая душистый воздух, я благодарным взглядом обводил чистый зеленый край, где я работал и добывал свой хлеб насущный. Я мог бы остаться здесь до ночи, прохаживаясь, глядя, как Сэм, виляя хвостом, исследует все вокруг и тыкается носом в тенистые уголки, куда солнце еще не добралось, где земля оставалась тверже железа, а на траве лежал хрустящий под ногами иней. Но меня ждали к определенному часу – и не кто-нибудь, а пэр Англии, и я неохотно вернулся в машину.

Я должен был начать проверку коров лорда Халтона в девять тридцать, и, когда я обогнул господский дом елизаветинских времен, направляясь к службам неподалеку, сердце у меня сжалось от дурного предчувствия. Нигде не было видно ни единой коровы, только мужчина в потрепанных холщовых брюках деловито забивал последние гвозди в самодельный станок у ворот скотного двора.

Услышав меня, он обернулся и приветливо замахал молотком. Я пошел к нему, с удивлением глядя на щуплую фигуру, на пряди мягких белобрысых волос, падающих на лоб, на рваный джемпер и облепленные навозом резиновые сапоги. Казалось, он вот-вот скажет: «А, мистер Хэрриот! Утречко-то какое!» Но нет, он сказал:

– Хэрриот, дорогой мой, жутко сожалею, но очень опасаюсь, что мы еще не совсем готовы для вас. – И он начал развязывать кисет с табаком.

Уильям Джордж Генри Огестес, одиннадцатый маркиз Халтон, всегда посасывал трубку и то чистил ее металлическим ежиком, то пытался разжечь. Но я ни разу не видел, чтобы он ее курил. В минуты стресса он пытался проделывать все это одновременно. То, что он оказался не готов, его явно смущало, и когда он заметил, как я невольно покосился на свои часы, то еще больше расстроился, вынул трубку изо рта, снова сунул ее туда, взял молоток под мышку и открыл большой коробок спичек.