О времени, о товарищах, о себе - [7]

Тоска по Москве, восхищение театрами и, наконец, теплые человеческие чувства к русским — все это было большим контрастом тому, что питали те официальные лица панской Польши, с которыми мне приходилось встречаться.

Когда я проезжал через Польшу летом 1934 года, у меня возник конфликт с польскими чиновниками на немецко-польской границе.

Таможенники заставили меня тогда сдать в багаж пакет с лекарством, который работники советского посольства в Берлине просили доставить в Москву. Все мои попытки объяснить, что я везу лекарства для очень больного человека и боюсь сдавать их в багажный вагон, ни к чему не привели. Холодное безразличие чиновников и их пренебрежительное отношение к просьбе запомнилось. Тем более, что в соседнем купе тогда ехали немцы, у них было много различных пакетов и чемоданов, но контролеры только заглянули к ним и не задали и и одного вопроса. У меня же потребовали открыть чемодан.

Эта разница в отношении к нам и представителям других стран, проезжавших через Польшу, бросалась в глаза.

Вот и теперь. Во всем проявляется неприязнь, любая услуга, даже самая незначительная, делается только за деньги.

…По вагону проходит девушка и, заглядывая в каждое купе, предлагает наушники. Можно послушать радиопередачу, но за это надо платить.

Затем появляется вторая — с корзиной. В корзине два термоса с кофе и бутерброды. Открывая дверь в купе, она произносит одно слово — кава.

Один из моих соседей берет чашку кофе и бутерброд, платит, но девушка не уходит — она ждет, когда освободится чашка.

Пассажир не торопится выпить кофе, и девица, потеряв терпение, говорит:

— Скорее, поезд отойти может, мне нужна чашка.

Начинается перебранка. Возмущенный пассажир, обращаясь к присутствующим, говорит:

— Мало того, что кофе плохой и дорогой, но его еще надо немедленно и выпить…

От немецкой границы картины меняются. Вместо чистеньких и аккуратных немецких городков перед окнами вагона мелькают убогие, покосившиеся домишки польских деревень.

При остановках поезда к вагонам подходят ребятишки в рваной одежонке, а также взрослые в таком одеянии, по которому трудно определить не только покрой, но и первоначальный цвет материи, из которого было когда-то скроено это подобие пиджака или пальто.

У всех взрослых угрюмые лица. Дети везде и всегда наполнены энергией. Они и здесь, как стайки воробьев, порхают мимо вагонов, шалят и смеются. Среди тех и других много просящих милостыню.

У взрослых глаза наполнены просьбой и тоской, а их фигуры — олицетворение безнадежности.

На всем протяжении пути от границы и до границы не видно ни одной стройки. Казалось, что все застыло в какой-то унылой бесперспективности.

Остановка в Варшаве. Через купе от меня едут еще трое советских инженеров. Они были членами закупочной комиссии и пробыли в Германии несколько месяцев. Мы знакомимся и вчетвером отправляемся осматривать Варшаву. Поезд стоит недолго, и мы смогли пройти только но Маршалковской улице. Оживленная торговая улица, застроенная большими красивыми домами, производила приятное впечатление. Тогда я даже не предполагал, что больше ее мне не придется увидеть и что вскоре она исчезнет навсегда. Через двадцать лет я увидел груды кирпича и щебня там, где стояли большие дома, а тротуары заполняла веселая нарядная толпа. В третий раз я увидел новую Маршалковскую улицу в 1958 году, застроенную уже новыми домами…

К границе подъехали в конце дня. Я в купе остался один, а к инженерам подсел в Варшаве ксендз, — он едет в Барановичи. В вагоне, по мере приближения к границе, народу становилось все меньше. В Барановичах сошел со своим чемоданом и ксендз, и мы остались вчетвером: три инженера из закупочной комиссии и я.

Граница. Столбцы. У меня багаж сдан до Минска, и мне нечего беспокоиться. Мои же попутчики сдали его до станции Столбцы, и им надо все переоформить до станции Негорелое. Это оказалось делом сложным и дорогим. Я это видел по их беготне по перрону между товарными вагонами и конторкой для приема багажа к отправке.

— Вы только представьте себе, что они придумали, чтобы сорвать с нас возможно больше. Нас заставили весь багаж выгрузить из товарного вагона, перетаскать его к весам, взвесить и снова поднести к товарному вагону. Мы убеждали, зачем же снова взвешивать — ведь наши вещи нигде не перегружались, они идут прямо из Берлина. Их вес отмечен в документах и в пути не изменился. Но с нами никто не хотел даже разговаривать. «Делайте то, что вам предлагают, иначе мы отправлять ваши вещи не будем», — вот все, что мы слышали в ответ на все наши доводы. Весь багаж таскали мы, но нас заставили заплатить носильщикам за погрузку и разгрузку, весовщику за взвешивание. Немецкие марки нам обменяли по какому-то невероятному курсу. Одним словом, ободрали нас как липку.

— А как у вас с багажом? — спросил один из них.

Я сказал, что весь свой багаж, по совету немецкого железнодорожника в Берлине, я сдал не до Столбцев, а до Минска.

— Сколько же вы заплатили за это?

Я назвал сумму. Она была почти в три раза меньше топ, что заплатил каждый из них.

Поезд трогается. С подножек соскакивают пограничники.