О воле в природе - [37]

который появляется в остатке всех причинных объяснений. Поэтому мы утверждаем: и там, где действие вызывается самой явной причиной, то загадочное, тот все еще наличный X, или, собственно, внутренняя сторона процесса, истинная движущая сила, в себе бытие этого явления, которое в конце концов дано нам только как представление и по формам и закрнам представления, — в сущности тождественно тому, что при действиях нашего также данного нам как созерцание и представление тела, близко и непосредственно известно нам как воля. Это и есть (как бы вы к этому ни относились!) фундамент истинной философии: и если наш век это не поймет, то поймут многие последующие. Tempo e galant–uomo! (se nessun altro)⁰⁹¹ . Следовательно, как мы, с одной стороны, узнаем сущность причинности, которая наиболее отчетливо выступает лишь на самых низких ступенях объективации воли (т. е. природы), на всех ступенях, в том числе и на высших, так мы, с другой стороны, узнаем и сущность воли на всех ступенях, в том числе и на низших, хотя непосредственно обретаем это познание только на самой высшей ступени. Старое заблуждение гласит: там, где есть воля, больше нет причинности, а где есть причинность, нет воли. Мы же говорим: повсюду, где есть причинность, есть воля, и воля никогда не действует без причинности. Punctum controversiae⁰⁹² состоит, таким образом, в том, могут ли и должны ли воля и причинность пребывать одновременно и вместе в одном и том же процессе. Понимание того, что дело обстоит именно так, затрудняется тем обстоятельством, что причинность и воля познаются посредством двух, в корне различных способов: причинность — всецело извне, полностью опосредствованно, полностью рассудком; воля — всецело изнутри, совершенно непосредственно; поэтому чем яснее в каждом данном случае познание одного, тем темнее познание другого. Поэтому там, где причинность наиболее постижима, мы в наименьшей степени познаем волю; а там, где с несомненностью выступает воля, причинность настолько затемняется, что грубый рассудок смеет отрицать ее. Однако причинность, как мы узнали благодаря Канту, не что иное, как a priori познаваемая форма самого нашего рассудка, следовательно, сущность представления как такового, являющего собой одну сторону мира; другая его сторона — воля; она — вещь в себе. Таким образом, то, что причинность и воля находятся по степени своей ясности в обратном отношении, то, что они попеременно выступают на первый план и отступают, объясняется, следовательно, тем, что чем в большей степени вещь дана нам как явление, т. е. как представление, тем отчетливее выступает априорная форма представления, т. е. причинность: это происходит в неживой природе; и наоборот: чем непосредственнее мы сознаем волю, тем более отступает форма представления, причинность: это происходит в нас самих. Итак, чем ближе оказывается одна сторона мира, тем больше мы теряем из виду другую.

ЛИНГВИСТИКА

Под этой рубрикой я сообщу только наблюдение, которое я сам сделал в последние годы и которое до сих пор как будто ускользало от внимания. Но что оно все–таки заслуживает внимания, подтверждается высказыванием Сенеки: «Mira in quibusdam rebus verborum peoprietas est, et consuetudo sermonis antiqui quaedam efficacissimis notis signat» (Epist. 8)⁰⁹³ . Лихтенберг же говорит: «Тот, кто сам много думает, обнаруживает, что в язык привнесена большая мудрость. Маловероятно, что мы сами все это привносим: в языке действительно заключена большая мудрость».

В очень многих, быть может, во всех языках, действия бессознательных, даже безжизненных тел, выражены волением, следовательно, им заранее приписывается воля; и никогда не приписывается познание, представление, восприятие, мышление: я не знаю выражения, в котором бы это заключалось.

Так, Сенека говорит о низвергнутом огне молнии: «In his, ignibus accid–it, quod arboribus, qaarum cacumina, si tenera sunt, ita deorsum trahi possunt, ut etiam terram attingant, sed quum permiseris, in locum suum esxilient. Itaque rion est quod eum spectes cujusque rei habitum, qui ill! non ex voluntate est. Si ignem permittis ire quo velit, coelum repetit». (Quest, nat. II, 24)⁰⁹⁴ .

В более общем смысле Плиний говорит: «nес quaerenda in ulla parte naturae ratio, sed voluntas» (Hist, nat., 37,15)⁰⁹⁵ . He меньше примеров находим мы и у греческих авторов: Аристотель, поясняя природу тяготения, говорит: «parva quaedam terrae pars, si elevata dimittitur, fertur, neque vult manere» (De coelo, II, cap. 13). И в следующей главе: «Unumquodque autem tale dicere oportet, quale natura sua esse vult, et quod est, sed non id quod violentia et praeter naturam est»⁰⁹⁶ . Очень значительно и уже более чем просто относящееся к лингвистике то, что Аристотель говорит в «Ethica magna», I, cap. 14, [1188 b 7], где речь идет как о неодушевленных предметах (об огне, стремящемся вверх, и о земле, стремящейся вниз), так и о животных: их можно заставить делать что–либо против их природы или их воли: παρα φισιν τι, η παρ ά βουλονται ποιειν, следовательно, очень правильно использует ά βουλονται в качестве парафразы φισιν — Анакреон в 29 оде βαθυλλον, где он рисует образ своей возлюбленной и говорит о ее волосах: «capilloram cirros incomposita jun–gens, sine utut volunt jacere»