О современном лиризме - [15]

Безводны дали. Воздух пылен.

Но в звезд разметанный алмаз

С тобой вперил твой верный филин

Огонь жестоких, желтых глаз.[147]

(«Урна». 7909, с. 75)

Те же «жестокие, желтые очи» находим и у кабаков. («Отчаяние». «Пепел», с. 13)

А как вам покажутся такие стихи?

«Да, сударь мои: так дней недели семь

Я погружен в беззвездной ночи тень!

Вы правы: мне едва осьмнадцать лет

И, говорят, — я недурной поэт».[148]

(с. 77)

Это написано в 1908 г., и я выписываю стихи из лирической пьесы «Признание».

Но я люблю у Андрея Белого жанр. Здесь он — настоящий мастер. Вот пьеса «Мать». Тема старая, еще некрасовская:

«Прекрасной партией такой

Пренебрегать безумье»,

Сказала плачущая мать.

Дочь по головке гладя,

И не могла ей отказать

Растроганная Надя…[149]

Теперь посмотрите, что делает из этой темы поэт искусственной жизни:

Она и мать. Молчат — сидят

Среди алеющих азалий.

В небес темнеющих глядят

Мглу ниспадающей эмали.

«Ты милого, — склонив чепец

Прошамкала ей мать, — забудешь,

А этот будет, как отец:

Не с костылями век пробудешь».

Над ними мраморный амур.

У ног — ручной пуховый кролик.

Льет ярко-рдяный абажур

Свой ярко-рдяный свет на столик.

Пьет чай и разрезает торт,

Закутываясь в мех свой лисий;

Взор над верандою простерт

В зари порфировые выси.

Там тяжкий месяца коралл

Зловещий вечер к долам клонит,

Там в озеро литой металл

Темноты тусклые уронит…[150]

(«Пепел», с. 107)

Досаждают немножко упорные шероховатости языка (родительный падеж имени прямо после В — этого нет ни в народной речи, ни в нашей лучшей поэзии). Но пьеса так удивительно колоритна. Она так — по-своему — изящно символична.

* * *

У Виктора Гофмана (издал одну «Книгу вступлений»)[151] есть нечто в этом же роде — его «В коляске» (с. 39 сл.). Пьеса эта, как бы примыкающая к предыдущей по содержанию, кажется, хорошо известна публике, и я лишь бегло ее напомню.

Виктор Гофман — птенец гнезда Бальмонта. Он часто читал, очевидно как и все мы, впрочем, его «Дрожащие ступени».[152] Вот самый жанр:

Вся шурша на ходу, ты идешь по тропинке,

По зеленой тропинке в саду,

Ты неверно скользишь в своей узкой ботинке,

Точно робко ступаешь по льду.

Заложили коляску. На крыльях коляски

Отражается радужно свет.

Ты восторженно щуришь блестящие глазки,

О, я знал, ты из рода комет…

. . . . . . . . . . . . .

Разве можно комете быть пленной, быть пленной?..

. . . . . . . . . . . . .

Понеслись твои кони, твои черные кони,

Все кругом, как и ты, понеслось.

Голова твоя блещет в воздушной короне

Развеваемых ветром волос.

Ты глядишь, ты дрожишь, ты смеешься украдкой,

На лету обрывая сирень.

Уноситься так сладко. Уноситься так сладко.

В этот радостно-солнечный день![153]

Жанр дается немногим, но это одно из серьезных орудий культуры в сфере искусства. Я не буду говорить о жанре и пейзаже у Бунина. Кто не знает его превосходного «Листопада»,[154] в свое время отмеченного и высоко авторитетной критикой? Но, по-моему, поэзия лауреата даже непонятна без анализа его часто отличной прозы. Да, пожалуй что Бунин уж и перерос свою ритмическую лирику.

* * *

У Бунина есть страстный, исключительный поклонник — Валентин Кривич. (Сборник «Цветотравы» в печати.[155]) Только этот младший любит удушливый и даже грозовой колорит пейзажа.

Вот его «Праздник»[156] в выдержках:

Нераздуманною думой

Молча в вечность уходя,

Был закутан день угрюмый

Паутиною дождя.

. . . . . .

У заборов, на панели,

В глине желтых площадей,

Целый день, шумя, чернели

Кучи вымокших людей.

И, зажегши за туманом

Глаз слепого фонаря,

Умирал, больным и пьяным,

Красный День календаря.

Велся скучно и невнятно

Скучный спор дождя и крыш,

И зловещи были пятна

Синих вымокших афиш.

Верный вкус и много отчетливой — хотя не солнечной, а скорей электрической ясности — в строго правильных, но суховатых строфах Валентина Кривича. Откуда только у этого молодого поэта такая не то что пережитость, а даже согбенность в тоне пьесы? Или и точно 1905-й год и его страшный сосед раньше времени состарили людей, невеселых от природы? Революционные годы отразились на творчестве наших корифеев, особенно Валерия Брюсова, Сологуба, Блока, и было бы, может быть, интересно проследить, как эти характерные типы лиризма приспособлялись к тому, что не терпело никаких приспособлений.

* * *

Но я отмечу здесь иные, более, кажется, типические явления, а прежде всего «Алую книгу» Кречетова[157] и «Крылья Икара» Дм. Цензора.[158] Дм. Цензор густо и мрачно риторичен. Но нет-нет и промелькнет у него какой-то молодой лиризм — тогда и на отсутствие меры смотришь поневоле уже другими глазами. Дм. Цензор становится проявителем нашего смутного, чадного и давно накопившегося раздражения.

Вот город -

Безумный старый гробовщик!

Копаешь ты свои могилы

И жизнь, и молодость, и силы,

Смеясь, хоронишь каждый миг,

Среди твоих гниющих стен

Палач, предатель наготове.

Ты весь пропитан ядом крови,

Ты — западня и душный плен.[159]

(«Крылья Икара», 1909, с. 25)

Кречетов немножко нервен для барда. Но я люблю неврастеничность, и, может быть даже искреннюю, этих строк «Алой книги»:

Не говори, что я устал,

Не то железными руками

Я гряну скалы над скалами,

И брызнут вверх осколки скал.

Не говори, что я устал.[160]