О сколько нам открытий чудных… - [10]

Слова Самарина хорошо согласуются, — кто читал — согласится, — с моим выводом о первом периоде творчества Пушкина и о «Бове» в частности, как о насмешничестве надо всеми современными Пушкину течениями русской литературы [1, 66] и над собой, насмешником [1, 71], в том числе. В «Бове» в целом Пушкин смеется над радищевцами [1, 75], а в начале — мимоходом — и над Мильтоном, как теперь мне стало ясно.

Как это оспаривает Соколянский? — Безапелляционностью тона:

<<…автор «Бовы» отталкивается от различных поэтов, в ряд которых вместе с Гомером, Клопштоком, Шапеленом, Ширинским — Шихматовым (Пушкин называет его Рифматовым) попадают и Мильтон с Камоэнсом:

Я хочу, чтоб меня поняли

Все от мала до великого,

— декларирует юный стихотворец свое намерение, а далее идут такие строки:

За Мильтоном и Камоэнсом

Опасался я без крыл парить;

Не дерзал в стихах бессмысленных

Херувимов жарить пушками,

С сатаною обитать в раю…

Вряд ли стоит преувеличивать серьезность и обоснованность критического запала юного лицеиста…>> [2, 11]

Я не знаю, сколько доказательств ироико–комического было в 1948 году у Самарина, но у меня–то их в 1999 десятки. И безапелляционность Соколянского, направленная против чего–то, сходного с моей, обильно аргументированной, версией, по–моему, работает на мою доказательность.

«Автор» в первых 21-ой строках «Бовы» замахивается на такие авторитеты: Гомера, Вергилия, Клопштока, Мильтона, Камоэнса, — и сравнивает себя с такими неавторитетами: Шапеленом и Ширинским — Шихматовым, — что ясно, что Пушкин и над собой смеется. А это очень серьезно. И требует перестать относиться к первым пушкинским шагам как к ерунде, к чему я и подводил в своей книге. И тут я опять совпадаю с неведомой мне концепцией Самарина, <<находящего (по Соколянскому) уже в «Бове» приметы серьезного и устойчивого отношения Пушкина к Мильтону>> [2, 12]. А какое же это (по Соколянскому) несерьезное отношение: смотрите, в какой ряд юноша Мильтона поместил. Он и впоследствии Мильтона всегда помещал в самый достойный ряд. Разве не чувствуются черточки гения с первых шагов?

Как это оспорил Соколянский? — Он довольно логично уязвил Самарина, заметившего, что Пушкин, мол, <<не случайно>> [2, 11] и в 1814‑м и в 1836‑м годах применяет относительно Мильтона одинаковые отрицательные слова. Только в 1814‑м это сказано, — заметил Соколянский, — о «стихах бессмысленных», а в 1836‑м словами: «своенравный и смелый даже до бессмыслия» — <<сказано о Мильтоне–человеке, и слово «бессмыслие» употреблено в том высоком значении, в каком слово «безумие» употребляется, например, применительно к сервантесовскому Дон Кихоту>> [2, 12]. В этой связи Соколянскому <<трудно принять>> [2, 12] концепцию Самарина о «Бове».

Но пусть даже Самарин ошибся (а это, строго говоря, еще проверять надо) в этой частности, касающейся даже и не «Бовы», а неоконченной статьи «О Мильтоне и Шатобриановом переводе «Потерянного рая»”. Ну разве можно на таком узком основании трудно принимать всю концепцию о «Бове»?! Такой явный перегиб опять убеждает меня в моей правоте о, так сказать, серьезном ерничестве раннего Пушкина, в том числе и в «Бове» [1, 74].

Есть у Соколянского и передергивание: относительно слов самого Пушкина. Читаем:

Часто, часто я беседовал

С болтуном страны Эллинския [Гомером]

И не смел осиплым голосом

С Шапеленом и с Рифматовым

Воспевать героев севера. —

смеющими, я понимаю, своими осиплыми голосами их воспевать, как болтун Гомер воспевал героев юга. Так разве Шапелен и Рифматов в одном ряду с Гомером? — По–моему, нет. Здесь два ряда. Гомер, потом иные и Мильтон — один ряд. А Шапелен, Рифматов и «автор» времен до написания «Бовы» — другой ряд.

Соколянский же на основании того, что от всех их «автор» «Бовы» отталкивается, считает их одним рядом. Мне ясно: ему же нужно доказать, что Пушкин тогда был птенец и нечего, мол, его, раннего, принимать всерьез.

Может, Соколянский и неосознанно передернул. Над ним довлела общепризнанная концепция поэтической и просто человеческой неразвитости юного Пушкина. Но раз такая концепция толкает на передергивания — это еще раз меня, над которым эта концепция не довлела (я исходил только и только из художественного смысла стихов [1, 3]), убеждает в моей правоте.

Есть и еще один тенденциозный намек у Соколянского. Необоснованно отвергая <<обоснованность критического запала юного лицеиста>> [2, 11] против Мильтона, и чувствуя, что обоснование–то у юного гения было: следовать за едким Вольтером периода «Орлеанской девственницы» (а Вольтер — величина очень немалая и эта его поэма — тоже), Соколянский дает сноску в примечания: <<Заметим, что позднее Пушкин в чем–то пересмотрел свое отношение к вольтеровской поэме>> [2, 17]. Понимай, неразвит был — ценил, а развился — пересмотрел; и с Мильтоном, мол, то же самое.

Что ж. Пушкин действительно много раз круто менялся и можно, вообще говоря, ждать поэтому изменчивости его оценок. Но здесь–то, в первых строках «Бовы», юнец явно нарывался на упреки в адрес «автора». Зачем? Не для того ли, чтоб дать понять, что автор без кавычек не так прост.