О русском национальном сознании - [26]

Наконец, необходимо иметь в виду чисто личные эмоциональные факторы, определившие герценовскую оценку 30-х годов. Юношеские стремления, оборванные арестом и ссылкой, невзгоды тех лет, оторванность от большой, зрелой литературы и мысли времени, без сомнения, наложили свою печать на эту мрачную оценку, хотя и дана она была значительно позже.

Чтобы понять суть дела, достаточно вдуматься в вошедший в "Былое и думы" рассказ о восприятии "Письма" Чаадаева: "Летом 1836 года я спокойно сидел за своим письменным столом в Вятке, когда почтальон принес мне последнюю книжку "Телескопа". Надобно жить в ссылке и глуши, чтоб оценить, что значит новая книга" и т.д. Из этого естественно вытекают характеристики самого факта появления "Письма": "Выстрел, раздавшийся в темную ночь... зов на помощь, весть об утре... мощь слова в стране, молчащей и не привыкнувшей к независимому говору... десятилетнее молчание... говорить было опасно - да и нечего было сказать" и т.п.

Это восприятие вполне естественно для ссыльного юноши, живущего в глухой Вятке. Но историк литературы не имеет права забывать, что в год опубликования чаадаевского "Письма" состоялась премьера "Ревизора", были напечатаны "Капитанская дочка", "Скупой рыцарь", "Нос", сборники стихотворений Кольцова и Полежаева, поставлены глинкинский "Сусанин" и "Гамлет" с Мочаловым, начал издаваться пушкинский "Современник", где, в частности, появились двадцать четыре тютчевских шедевра, вышла в свет "Воображаемая геометрия" Лобачевского, что в это время Гоголь уже писал "Мертвые души", Лермонтов закончил "Маскарад" и начал "Демона", а Александр Иванов создавал "Явление Христа народу" и т.д. и т.п. Всего этого Герцен, конечно, не мог знать, и только потому жизнь русской культуры представлялась ему "темной ночью", в которой даже "нечего было сказать".

Нельзя не отметить, впрочем, что впоследствии, в 60-х годах, Герцен, говоря о той же эпохе, значительно изменил и обогатил ее оценку. Он писал: "Николай... не виноват в пользе, им сделанной, но она сделалась. Юношеская самонадеянная мысль александровского времени смирилась, стала угрюмее и с тем вместе серьезнее... Удивительное время наружного рабства и внутреннего освобождения... В первое десятилетие, следовавшее за 14 декабрем 1825, поднялось... совсем иное направление47. Несколько деятельных умов... стали проситься домой из "немецкой науки" и, попав на мысль, что Русь русскую не уразумеешь из одних иностранных книг, отправились ее искать... отстаивали в уродливо церковной форме веру в народную жизнь!"

Герцен говорит здесь о будущих славянофилах. Но то же самое - и уж конечно, без всяких оговорок насчет "формы" - мог бы он сказать о Пушкине, Гоголе, Лермонтове, о литературе после 1825 года в целом.

( ( (

Обратим внимание на парадоксальное, казалось бы, заключение Герцена о том, что Николай I невольно принес "пользу" русской культуре. Именно в этой связи уместно сказать, что одной из основных (если не вообще решающей) причин сложившегося у нас представления об "упадке" русской литературы после 1825 года является своего рода "доказательство от противного". Рассуждение строится по нехитрой логике: раз перед нами время после разгрома декабристов, время деспотической деятельности Николая I и его Третьего отделения,- значит, это время упадка. То ли дело предшествующий период (1816-1825) - время либеральных реформ и благодушного Александра. Там мы, естественно, найдем расцвет искусства и мысли...

Эта примитивная логика начисто опровергается реальной историей литературы. Русская культура явно должна была пережить период "надежд" перед 1825 годом и последующее крушение иллюзий (пользуясь новейшим выражением - "либеральных иллюзий"), чтобы подняться до того уровня творчества и мысли, которого она достигла в зрелом Пушкине и Чаадаеве, Боратынском и Киреевском, Тютчеве и Гоголе.

Судьба декабристов показала, что невозможно одним ударом разрешить жизненные противоречия... Перед русской культурой впервые раскрылись во всем своем значении стихия народа и объективный ход национальной истории.

Мироощущение крупнейших деятелей русской культуры после 1825 года нельзя рассматривать как разочарование; они пережили плодотворный процесс отрешения от иллюзий, но вовсе не "крушение идеалов". Напротив, их идеалы обрели глубину и богатство.

Пушкин писал Дельвигу о Декабре: "Не будем ни суеверны, ни односторонни - как французские трагики; но взглянем на трагедию взглядом Шекспира". История сомкнута здесь с искусством. Пушкин определил таким образом исток и почву становления русского реализма.

Но, как это ни странно звучит, в нашем литературоведении, которое, казалось бы, ни на минуту не выпускает из поля зрения восстание декабристов, подлинное великое значение этого события для развития русской литературы, в сущности, еще не понято...

Догма об "упадке" русской культуры после 1825 года нередко в буквальном смысле слова заставляет исследователей искажать факты, подменять реальность произвольными построениями. Поразительным примером может служить в этой связи следующее утверждение А.Цейтлина о Боратынском: