О религии Льва Толстого - [82]
«Ополченцы, — говорит Борис, — те прямо надели чистые белые рубахи, чтобы приготовиться к смерти…
— Ты что говоришь про ополченье? — спросил Кутузов Бориса.
— Они, ваша светлость, готовясь к завтрашнему дню, к смерти, надели белые рубахи.
— А!.. Чудесный, бесподобный народ, — сказал Кутузов и, закрыв глаза, покачал головой. — Бесподобный народ! — повторил он со вздохом».
Второй разум Кутузова оказался мудрее всей Пфулевской гениальности Наполеона. Зверь нашествия был ранен смертельно под Бородиным. И вместе со стариком Кутузовым великий писатель земли русской считает этот день днем величайшей победы, славнейшим для русских.
Такому соотношению между разумом первым и разумом вторым учит нас художник Толстой. И учит с такой чёткостью художественного ясновидения, которая во всемирной литературе остается единственной.
Но Нехлюдов совершенно несогласен с Толстым. Разума второго он не знает. Знание второе, открывавшееся Толстому в творчестве, ему абсолютно недоступно. Он своим скудным «умом» не может его ухватить. А так как Нехлюдова, по его же собственному, вполне искреннему признанию в «Исповеди», обуревает похоть учительства, то ему остается совершенно забыть уроки Толстого и, бережно поднявши повергнутого во прах Пфуля, поставить его на пьедестал и начать перед ним курения. Пфулевский ум, изничтоженный Толстым-Ерошкой, делается излюбленным орудием Нехлюдовской критики Толстого в последних 8 томах, и «противнейшая самоуверенность» «выдуманной» немцами богословской науки становится необходимой основой Нехлюдовского похода против Церкви, — величайшей святыни русского народа.
Но кто же лучше Толстого обнаружил всю тщету Пфулевских замыслов? Кто монументальнее Толстого доказал, что Пфулевский ум, даже и в гениальной тактике Наполеона, совершенно ничтожен перед духовными силами иного порядка, которые создают непредвиденное Пфулем Бородино и неожиданно наносят «зверю» смертельную рану?
V.
Противоположность между Толстым-Ерошкой и Толстым-Нехлюдовым носит глубочайший характер. Тут в Толстом сталкиваются две непримиримых стихии, и в одной стихии он сверхчеловечески гениален, в другой же покинут решительно всеми богами.
Разнородность стихий прекрасно чувствует сам Толстой и сам дает ей замечательное определение.
Князь Нехлюдов рассудочен, «ум» для него нечто высшее, но «ум» всегда схематичен, дискурсивен, безо́бразен; в нем нет теплой крови действительности, нет трепета жизни. В противоположность этому, второй разум Кутузова, второе знание Толстого свободны от схематизма и отвлечения, и свободу эту дает интуиция — непосредственное ведение, направленное на образы, на целокупное видение жизни. Рассудок Нехлюдова, как и всякий Пфулевский склад ума, волею Рока обречен на вечное пленение схемами, им же измышляемыми, разум Толстого-художника в свободном полете творческого созерцания достигает того «умного места» Платона, где «все устанавливается в торжественном покое истины и красоты». И тогда ему хочется молиться. Схема пленяет, орлиными крыльями благодатно дарит Толстого образ, символ.
«Если близорукие критики думают, что я хотел описывать только то, что мне нравится, как обедает Облонский и какие плечи у Карениной, то они ошибаются. Во всем, почти во всем, что я писал, мною руководила потребность собрания мыслей, сцепленных между собою для выражения себя; но каждая мысль, выраженная словами особо, теряет свой смысл, страшно понижается, когда берется одна, без того сцепления, в котором она находится. Само же сцепление составлено не мыслию (я думаю), а чем-то другим, и выразить основу этого сцепления непосредственно словами нельзя, а можно только посредственно словами, описывая образы, действия, положения». И одним из очевиднейших доказательств этого Толстой справедливо видит неожиданное для него самого «самоубийство» Вронского. Своему благожелательнейшему критику Н. Н. Страхову Толстой пишет: «Ваше суждение о моем романе верно, но не все, т. е. все верно, но то, что вы сказали, выражает не все, что я хотел сказать». Причина простая и несомненная. Целостный художественный образ неразложим по природе своей на дискурсивные суждения критика, как бы ни были талантливы эти суждения, и Толстой с истинным величием говорить: «Если бы я хотел сказать словами все то, что имел в виду выразить романом, то я должен был написать роман тот самый, который я написал сначала». «Сущность искусства» «состоит в бесконечном лабиринте сцеплений», и эти сцепления выразимы лишь в художественном, сверхрассудочном образе-символе. Находясь в художественном, Ерошкином, периоде своей жизни, Толстой понимал нечто большее. Он понимал, что и в философии «пфулевский» ум дает результаты плачевные. «Философия чисто-умственная есть уродливое западное произведение, и ни грек Платон, ни Шопенгауэр, ни русские мыслители не понимали ее так».
