О развитии изящного в искусствах и особенно в словесности. Сочинение Михаила Розберга… - [2]

Обвинение в повторении старых понятий, продолжает автор, когда речь идет об исследованиях умозрительных, кажется мне сбивчивым и странным: дважды два – четыре, также старая штука, однако довольно забавно было бы, если бы кто, желая пощеголять новизною, вздумал <бы> утверждать, что дважды два – пять.

Почему это обвинение кажется сбивчивым и странным, не понимаем; напротив, это обвинение может быть очень основательно: если бы кто-нибудь, например, в своих понятиях об эстетике, о философии или другой какой-либо науке остался на этой точке, на которой был он в двадцатых годах; если бы в то время, пока наука, обогащаясь новыми явлениями и фактами, шла вперед, он сидел неподвижно, довольствуясь теми поверхностными понятиями, теми ребяческими идеями, которыми молодой игривый ум тешится в школе и которые потом он оставляет, как бесполезные игрушки; если бы он, этот ученый, с важностию профессора стал провозглашать, что он первый придумал это, сказал то, развил сие, доказал оное, почему же не сказать ему: вы, милостивый государь, перечитываете зады и хлопочете из пустого, доказывая то, о чем или никто уже не спорит, или что не стоит никакого оспоривания? Конечно, забавно, если бы кто-нибудь, желая блеснуть новизною, стал доказывать, что дважды два – пять, и наоборот, не менее было бы забавно, если бы тоже кто-нибудь с профессорской важностию стал рассуждать о том, что дважды два – четыре!

Помилуйте, мы с вами не ребята! —{7}

сказали бы мы такому ученому: что можете вы толковать и, пожалуй, выдавать за новость в школе, перед мальчиками, то для нас не новость и доказательств никаких не требует.

Впрочем, сказанного здесь мы нисколько не относим к г. Розбергу; правда, в сочинении его мы ничего не нашли нового, но зато «положения», которые он защищает и доказывает, защищены и доказаны у него довольно отчетливо. Мы не войдем в состязание с ним касательно сего предмета, во-первых, потому, что эти положения, вероятно, были разобраны и обсужены на публичном диспуте, которому подвергалось его рассуждение, как претендента на степень доктора философии; во-вторых, если начать спорить об этих предметах, то можно на каждое положение написать по трактату не менее всего рассматриваемого нами сочинения; но мы хотим сказать здесь несколько слов о книге г. Розберга, которые будут относиться не к нему в особенности, а вообще к нашим ученым, занимающимся исследованием вопросов по предмету теории изящного.

Если г. Кошанского можно назвать представителем наших риторов прежнего времени, начиная от времени Ломоносова, то г. Розберга можем мы рассматривать, если не как представителя и не как образец, то по крайней мере как образчик наших нынешних исследователей теории изящных искусств вообще, и словесности в особенности. Между первым и вторым, между теми и другими, совершенная противоположность; но les extremites se touchent[1], и эти крайности приводят к результатам довольно сходным. В наших старинных курсах словесности, как частной теории изящного, сочинители обыкновенно шли ощупью, так сказать, стремясь к конечной, определительной положительности: они исправляли должность няньки, которая водит ребенка на помочах и кормит его тем, что прежде сама разжует; они бросились научить всякого желающего словесному искусству, сделать его писателем, поэтом или оратором; учили изобретать мысли, не подозревая того, что они учат набирать слова; от этого результатом их учения было то, что они делали иногда превосходных фразеров, что юноша с дарованием, развивавшимся впоследствии, всегда был самым дурным учеником у таких учителей; что из самых лучших учеников их выходили самые нестерпимые краснобаи, самые холодные, вялые, скучные бумагомаратели. Нынешние теоретики ударились в другую крайность: они, приглашая желающих исследовать законы изящного, отрешаются от фактов и явлений; в своих высших взглядах заносятся так высоко, что совершенно теряют из виду положительную реальность, и, увлекаясь или блестящими гипотезами, или замысловатыми сближениями, тешатся сами и потешают других, правда, заманчивыми, пестрыми игрушками, но в то же время пустыми, ни к чему не ведущими, исчезающими, словно мыльные пузыри, при всяком столкновении с холодным рассудком. Прежние теории были скучны, сухи, утомительны, но по крайней мере приучали к труду и терпению; нынешние легки, заманчивы, легки до того, что их можно строить и перестроивать за чашкой кофе и за трубкой табака, заманчивы до того, что головы, вовсе неспособные к серьезному размышлению, увлекаются ими и сами оспоривают их, защищают, переделывают. Какой же результат этих теорий? Для искусства тот же: истинное дарование идет своей дорогой, в обход от этих умозрений; бездарность при теориях и остается, называя, в смешной самонадеянности, мыльные пузыри свои философией… Искусство не выигрывает, наука страдает.

Да не подумает кто-либо, что мы восстаем против теорий искусства – о, нет! теория есть жизнь искусства: без нее оно мертво, не одушевлено, не согрето; пусть художник изучает законы изящного, но да будут законы эти утверждены на прочном, незыблемом основании…