О пьянстве - [18]
во имя любви и искусства[52]
Выпивал с его женой когда зазвонил телефон
судья трезвяка[53]
некоторые никогда не сходят с ума[55]
Заметки старого козла[56]
Оба мы были в наручниках. Легавые свели нас вниз по лестнице между собой и усадили сзади. Мои руки пачкали кровью обивку, но им до обивки, казалось, не было дела.
Свободу пьянчугам
Пацана звали Алберт, и Алберт сел и говорит:
– Господи, вы, парни, хотите сказать, что возьмете и запрете меня там, где я не смогу добывать конфеты и сигареты, и пиво, где я не смогу слушать свои пластинки?
– Хватит нюни распускать, а? – попросил я пацана.
В трезвяк я не попадал лет шесть или восемь. Пора была, мне давно уже была пора. Все равно что как ездить столько без штрафа – тебя наконец прищучат, если водишь машину, и тебя наконец загребут, если бухаешь. У ездок в трезвяк против дорожных штрафов трезвяк вел со счетом 18 к семи. Это показывает, что машину я вожу лучше, чем бухаю.
Тюрьма была городской, и нас с Албертом разлучили при оформлении. Порядок не изменился, вот только врач спросил, как мне руки порезало.
– Дама домой не пускала, – сказал я, – поэтому я выбил дверь, стеклянную.
Врач наклеил один пластырь на самый скверный порез, и меня отвели в аквариум.
Все было так же. Никаких шконок. Тридцать пять человек лежат на полу. Пара урыльников и пара параш. Та, та, та.
Большинство мужчин были мексиканцами, и большинству мексиканцев было между 40 и 68. И двое черных. Китайцев нет. Я никогда не видел китайца в трезвяке. Алберт сидел в углу, разговаривал, только его никто не слушал, хотя, может, и слушали, поскольку то и дело кто-нибудь говорил:
