О почтовой открытке от Сократа до Фрейда и не только - [208]

Некто, как говорят, весьма информированный, недавно поведал мне доверительным тоном: «Теперь мне известно, что такой-то(ая) аналитик, широко известный(ая) как у себя в стране, так и далеко за ее пределами, такой-то(ая) аналитик, чья позиция, придает ему (ей) известный авторитет прямо на том месте, где мы его(ее) приняли [все это происходит в Соединенных Штатах], и теперь мне известно, что такой-то(ая) аналитик подвергает вас анализу в течение уже более десяти лет…» (Следовательно, получается сеанс с повтором, дважды по пять лет, только и всего).

То откровение, сделанное настолько спокойно и невозмутимо, естественно лишило меня дара речи. Моя собеседница знала, что я не был аналитиком, а со своей стороны я знал, опираясь на те же общепринятые критерии, что то, что она высказывала с такой невозмутимостью, было неправдой, самой настоящей неправдой.

После секундного замешательства я пришел в себя и не нашел ничего другого, надеясь по крайней мере поставить ее в затруднительное положение, как сказать: «prove it» («докажите это», так как происходило это в одном американском университете).

Ответ: «О, конечно же, я могу привести сколько угодно доказательств (evidences, по-английски). Например, эти (и она привела несколько более или менее абстрактных или убедительных, скорее наметок, чем доказательств)…» и тут же добавила: «Но это не имеет значения, докажите мне вы, если можете, обратное».

Конечно же, исходя из основных причин, которые представляют для меня интерес в данный момент, я не смог ей доказать, убедительно доказать обратное. Такому доказательству недостает классических критериев, и нет такого скальпеля, которым можно бы отделить сеанс психоанализа от не сеанса, такая операция маловероятна при теперешнем положении дел в теории и практике психоанализа. Эта маловероятность, относящаяся и к положению психоанализа в целом, чревата последствиями. И тот факт, что эти последствия пока еще не поддаются оценке, вовсе не означает, что однажды они устранятся сами по себе.

рене мажор. — Раз уж вы об этом заговорили, что же сейчас мешает вам сказать, о ком идет речь? Произнести это имя кажется мне неизбежным.

жак деррида. — Рене Мажор интересуется, как зовут этого аналитика. Настолько ли это необходимо? К тому же моя собеседница не назвала его. Она удовлетворилась описанием, на ее взгляд достаточным для воссоздания образа. И никакого имени не было произнесено. И только по прошествии некоторого времени, раздумывая над портретом-роботом, который она составила, я принялся сопоставлять факты по методу дедукции.

Меня осенило, путешествие в Соединенные Штаты подтолкнуло меня к этой гипотезе, что, возможно, она имела в виду кого-то, чье имя я могу назвать, так как полагаю, что он уже умер. Это мог бы быть, следуя моей гипотезе (как же его звали? Беда в том, что я постоянно забываю его имя), а, вот: Лувенштейн.

Так вот. Если сегодня кто-нибудь может утверждать, не опасаясь, что кто-нибудь другой может доказать обратное, что этот Лувенштейн, которого я никогда не встречал, ни вблизи ни издалека, который умер, подвергал меня психоанализу в два сеанса, вы видите куда это может завести, от следствия к следствию, за тем, кто ведет за собой, от вывода к выводу.

Следовательно, есть основания полагать, что именно этот остаток незавершенного сеанса, этот дополнительный сеанс и продолжается на границах психоаналитики, на грани своей незавершенности, у истока и у исхода того, что обобщенно называют ее институтом, ее движением или сообществом. Эта грань, через которую она сообщается с внешним пространством, — особая грань.

Чтобы выразить это одним словом или одним именем (и я закончу), предположим, что существовал основатель или основательница психоанализа, первый или первая аналитик. Возьмем имя Фрейда, в виде привязки, исключительно условно, в этом качестве. Будем исходить из того, как если бы у Фрейда, опять-таки условно, не было аналитика. Это то, о чем часто говорят с большой долей наивности. Примем это на данный момент, чтобы поддержать нашу идеальную гипотезу.

А теперь предположите, что этому основателю, пресловутому учредителю аналитического движения, понадобился бы дополнительной сеанс.

В таком случае этот остаток незавершенного анализа, который относит его к последней инстанции абсолютного внешнего пространства аналитической среды, не выступит в роли границы, не создаст барьера вокруг психоаналитики, к чему психоаналитика, как теория и как практика, к сожалению, так и не пришла, как если бы перед ней стояла задача по отвоеванию пространства. Как бы не так. Очевидно, что именно этот непроанализированный остаток и явился ядром, вокруг которого сложилось и сплотилось аналитическое движение: все, по-видимому, было устроено и рассчитано для того, чтобы это непроанализированное наследовалось, предохранялось, передавалось, заключалось в оболочку, замыкалось в себе. Это то, что навязывает свою структуру движению и его организации.

Прекращение затворничества в этих условиях не может больше исходить от простого и так называемого внутреннего пространства того, что еще условно именуется психоанализом. И оно не ограничится половинчатым эффектом обустройства или реформы.