О пижонстве - [3]
Через долю секунды прихожу в себя, но пребываю при этом, как выясняется, в более горизонтальном положении, нежели ранее. Приподнимаюсь на три конечности. Четвертую, которая в рукаве, Ирга мне не отдает, тянет, зараза, к себе. Вижу, подбегает испуганная Флюра, Иргина хозяйка, лицо у нее белое, глаза по восемь с половиной копеек. Кричит:
– Ирга, фу! Рядом!
Ирга – девочка покладистая: выплюнула меня послушно, хоть и с сожалением, и села у хозяйкиной ноги.
Некоторое время меня не покидало ощущение, будто кто-то только что зажал мою руку в слесарные тиски и от души крутанул вороток. Потом кисть просто онемела. Я стряхнул рукав, глянул на нее: ну да, слегка раздавленная, немножко ободранная. Пальчики сгибать-разгибать еще с четверть часа другой рукой пришлось. Недооценил, ох недооценил я Иргину хватку.
Под восторг трибун идем к выходу. Нас встречает, пытаясь перекричать шум, встревоженный организатор:
– Ну что, что-то не получилось, сорвалось?
– Да с чего вы взяли? Все получилось. Вот только гораздо лучше, чем кое-кому хотелось бы!
…Теперь, спустя почти двадцать лет, думаю: ну что мне мешало сразу сшить рукав как следует или, в конце концов, загодя проверить и атаку Ирги, и надежность рукава? Ответ один – пижонство. На «авось» понадеялся.
2
Нет-нет, нельзя несерьезно и безоглядно относиться к собаке, которая по-настоящему умеет кусаться, и особенно если она собирается цапнуть не абстрактного кого-то, а вполне конкретного тебя.
То ли годом, то ли двумя позже отправились мы небольшой компанией поглазеть на выставку, которую проводил захиревший к тому времени по причине неконкурентоспособности досаафовский клуб. Сидим мирно, пьем пиво, никого не трогаем. Только ловим, конечно, косые взгляды, потому как неспроста захирел тот клуб, а при самом активном содействии нашего «Содействия».
По всем правилам хорошего тона, досаафовцы перед началом работы рингов и в перерывах для привлечения, как водится, зрителей и пропаганды своей деятельности проводят показательные выступления. И все бы ничего, да только собак, которые для показухи годятся, у них в клубе всего две. Вот этих двух и пускают на задержание то этак, то так. Собачки, надо сказать, в атаке смотрятся вполне и вполне: бегают быстро, прыгают неплохо и кусают высоко. Правда, и веса, и силы у них маловато, по каковой причине фигурант как может им подыгрывает, всякий раз при нападении на него не очень умело, но старательно падая, а иногда и кувыркаясь. Фигурант этот, Вова – высокий и румяный юноша с насквозь прозрачными глазами, в общении весьма нетерпимый и вспыльчивый, а уж самолюбивый – еще похлеще, чем я был в его возрасте. Независимо от того, знает или не знает, всегда все упрямо делает по-своему, и нет, кажется, такого поворота, на котором бы его не заносило. Разумеется, уже считает себя большим специалистом. Дрессировочный рукав на Вову надет не самый крепкий, но с учетом качества принимаемых собачек хватит ему и такого.
Бегает себе Вовочка и бегает, падает да и падает – ну и леший с ним, нам-то какое дело! Мы гораздо похуже фигурантов видывали, которые и на его уровне стуфтить бы не смогли. Так что даже не смеемся громко, хотя есть над чем. Одна из кусающихся-то собачек – Вовочкина, да и другая его прекрасно знает, так что это все игра на публику, к тому же не в лучшем исполнении: то поторопится фигурант упасть, то, наоборот, запоздает.
Но вдруг откуда-то сзади, малость пошатываясь, выходит не ахти какой трезвый Витя, человек с характером прямым, тяжелым и размашистым, как у Стеньки Разина, и контрастным ничуть не менее, чем у атамана Кудеяра. При определенных обстоятельствах он вполне мог бы олицетворять собою тот самый пресловутый русский бунт. А на поводке у Вити – его «альтер эго» Осман, немецкая овчарка, очень многим напоминающая крокодила – и обликом, и нравом. Топор, или лом, или ружье сделали Османа колченогим – я уже не припомню, но нимало не сомневаюсь в окольно достигавших меня слухах, что со всеми перечисленными инструментами, находившимися в чужих руках, он в разное время чересчур близко знакомился и что знакомства эти всегда гораздо дороже обходились как раз обладателям инструментов. Речь правдолюбца Вити, от души приправленная подходящими ко всем случаям жизни русскими устными выражениями, была по обыкновению немногословной:
– И че ты (…) мне тут (…) показываешь? – обратился он к фигуранту. – Ты (…) вот под Османа сходи.
Осман, явно одобряя мнение хозяина, со спокойным интересом повернул к Вове свою нелепо длинную, испещренную вдоль и поперек шрамами всевозможной конфигурации, здоровенную морду.
Вовочка не стерпел грубых слов, зарделся от обиды:
– Ну и что? Ну и схожу!
Мы, конечно, не друзья досаафовцам, но раз такое дело, скорее вскочили – и к ним. Слово не воробей, и мальчишке, переполненному глупой гордостью, понятно, сдержать его придется. Но как-то без кровопролития хотелось обойтись, хотя бы без особого. Мы и давай уговаривать Витю и ничего еще не понявшего Вовочку, чтобы Османа пускали не более чем с двадцати шагов. Слава Богу, уговорили. Обычная средняя собака чем дальше бежит, тем слабее атакует – на бегу запас ярости у нее выгорает. Потому настоящая проверка характера, как было в ту пору на гэдээровском «керунге», делается только при дальнем пуске – с девяноста метров. А таким хладнокровным бойцам, как Осман, два десятка шагов или две сотни – нет никакой разницы. Только знаем мы, что если вблизи – то сможем еще упросить Витю, чтобы собаку отозвал поскорее. А будет пуск дальний, Витя, и в трезвом-то виде не терпящий никакой фальши, не упустит случая, ну, не скажу – поиздеваться, а так, слегка поглумиться, и спешить уж точно никуда не станет. И хорошо тогда, если Осман, давно познавший вкус живого мяса, просто порвет, а не покалечит, а то и не выпотрошит слишком самонадеянного фигуранта. Ему на это пары лишних секунд за глаза хватит.
