О песке и воде - [2]

Можно добавить еще несколько строк, написанных в таком же, несколько взвинченном, литературном духе. Тем не менее, как я уже говорил, следует избрать из несуществующих в своем бесконечном сопротивлении или же податливости "воды/песка" нечто, что возвратило бы им видимость наличия и было бы при этом беструдно, конечно, при условие иного соположения, например: "воды" и "огня". Конечно, не составляет труда пройти по коридорам известных мифопоэтических клише, чтобы прийти к заключению, что песок и есть огонь, что вода есть земля, etc., что мы снова вовлечены в карусель надежных оппозиций и покрывало сходств вновь готово покрыть то, что на самом деле есть всегда другое1. Однако, даже идя тропой аллегорий, вероятно будет попытаться в условии ложной или же оплавленной, размытой оппозиции, данной нам темой, найти то, что позволило бы "разнести" воду и песок, невзирая на их единообразие в текучести, по обе стороны несуществующего средостения.

Здесь мне хотелось бы сделать шаг в сторону отношений между "постоянным" и "измененяемым". Тем паче, что и клепсидра и песочные часы одинаково - помимо своего служебного предназначения - тысячелетия напоминают нам об изменчивости и преходящести. При более внимательном рассмотрении мы сможем увидеть, что они вовсе не столь идентичны: песок, состоящий из физических фрагментов и чья текучесть обусловлена величиной доли, фрагмента (едва ли не квадратура круга или стрела, стоящая на месте!), и вода, невзирая на "множественность" в едином, действительно являющая единое во множестве. Это бегло обозначенное отличие позволяет мне сразу же перейти к тому, о чем мне и хотелось бы говорить сегодня.

Говорить об "изменениях" и "постоянном" в какой-то момент означает говорить об одном и том же или же о двух перспективах, в которых это "одно-и-то-же" вступает в игру нашего сознания, в бесчисленных актах неуследимо ткущего постоянную реальность в намерении эту реальность постичь. ____________________ 1 Вода потока и вода стоящая как бы на месте, вода разрушающая какое бы то ни было цельное отражение или же напротив являющаяся идеальным зеркалом в своей скорости и, наконец, вода, в которой отражен Универсум (Башляр) - озеро... - конца этому перечислению и разграничению нет.

Таким образом мы сталкиваемся с тем, что можно было бы рассматривать, как парафраз известного мнения о нескончаемом со-творении мира с одним небольшим изменением: познание мира как возможность в самом акте рефлексии возвращается из Архаики через Пир Платона, минуя иудейскохристианскую парадигму как бы заново испепеленной идеей, скользнувшей сквозь роговые врата Фрейдовой метафоры Эроса/Танатоса, в которой расщепление смысла происходит по полюсам постоянства-Танатоса и изменения-Эроса.

Возможно ли в эти несколько минут окинуть взглядом вековые попытки рассудка постичь западную традицию мировидения (впрочем, равно как и восточную), изначально вовлеченную в эту искусительно таинственную, мерцающую, как покрывало Майи, игру метаморфозиса? И все же в ней всегда угадывались черты некой надежды. Начиная с Гераклита, до сих пор исподволь подрывающего подкупающе-стройные и достаточно жестко детерминированные системы представления мира, сменявшие поочередно друг друга на протяжении веков, проблемы сопряжения и понимания одного через другое неодолимо влекли воображение человека. Тема вечного возвращения, и поныне вращающая молитвенные мельницы Тибета, равно как и риторику Бодрияра, устрашенного утратой гарантии существования означающего в сонме вероятностных миров, эта тема, разворачивающая ризому хаосмоса у Делеза и Гваттари, заключенная некогда в прозрачную скорлупу хроматического гимна об Океаносе, Хроносе, опоясывающем "мирнеизменность-тут" и отделяющего от "не-мира-там" или же в сентенциях Экклезиаста предлагала порой иное неотступное, онирическое предположение: изменения по сути заключены в фрейм постоянного, иными словами лишь только в непреложном и присваиваемом "постоянном" (мысль предлагала различные его модусы - Форма, Логос, Апокатастазис, Настоящее, etc.), как в некоем заведомо данном условии, сознанию возможно схватить то, что именуется изменением. И что могло бы быть сформулированно следующим образом - постоянное есть оператор изменения.

Здесь я решаюсь привести высказывание Ле Цзы по той простой причине что, судя по его словам, сказанным задолго до наших дней, мир просматривался совершенно иным образом, нежели в действительно великой традиции, погрузившейся со временем в наше бессознательное грамматикой восприятия.

"Есть те, кто наблюдает мир в его изменении, но есть и

другие, которые наблюдают изменения в самом изменении."

Легко представить, что в момент произнесения этого суждения или его написания была предрешена участь мира, который мы доживаем в недоумении, и доживание которого буквально вызвало в свое время глубокую тревогу Гуссерля, по сути дела повторившего несколько в иной форме финал "Кратила" в своей неразрешимой тяжбе текучести сознания и трансцендентности/постоянстве оснований Бытия.

Однако сколько бы мы ни говорили о дихотомии (а именно о ней идет в данный момент речь), зиждущей описание (все менее репрезентирующее окружающее) и конституирующей собственно язык в его игре различения и сходства (что едва ли не является синонимами изменения и постоянства), все яснее открывается то, как некая эрозия расточает границы этой оппозиции, бывшие еще более полувека назад вполне четкими и определяющими очертания реальности в процессе производства конфигураций ее смыслов.