О нем доложили Сталину - [7]

— Все, дармоеды, хорош жрать! — прикрикнул он.

Ему поддакнул часовой:

— Добро только переводим, — и приказал: — Встать, гады! К стенке!

Петр опустил на землю миску с ложкой и отступил назад, его примеру последовали остальные. Раздатчик сгреб посуду в вещмешок и двинулся к выходу. Вслед за ним покинул сарай и часовой. Перед тем как захлопнуть дверь, он с презрением бросил:

— Живите пока, жмурики.

— Сука тыловая, — сквозь зубы процедил бывший шахтер.

Тяжело вздохнув, Петр возвратился на место, с головой зарылся в сено и попытался уснуть. Несмотря на свинцовую усталость, сон не шел, одна и та же мысль «За что? По какому праву?» раскаленным гвоздем жгла мозг. Так же, как и он, не могли уснуть соседи; из их углов доносились шорохи, приглушенные всхлипы и тяжелые вздохи. Петр потерял счет времени, когда за стеной сарая снова раздались шаги. Он прислушался — шли несколько человек.

«Расстреливают на рассвете», — обожгло его, и предательская слабость разлилась от живота к ногам.

О том же подумал бывший шахтер и мрачно обронил:

— Кажись, по нашу душу.

— Не хочу, не хочу! — взвизгнул молоденький боец.

После короткой возни над засовом дверь в сарай распахнулась, и на пороге возникла сутулая фигура. Лунный свет упал на лицо.

— Сычев? Ты? — не поверил своим глазам Петр.

В его голосе смешались радость и облегчение. Ответ Сычева заглушил скрип ржавых петель. Дверь захлопнулась, и сарай снова погрузился в кромешную темноту.

— Серега, двигай сюда, — позвал его Петр.

Тот, громыхнув попавшей под ноги жестянкой, пробрался к нему и опустился рядом. Несколько минут прошли в тишине. Первым заговорил Сычев:

— Кажись, отвоевались, Иваныч? Кто бы мог подумать, что так все кончится.

— М-да, — не нашелся, что ответить, Петр.

— Неужели копец?

— Ты это брось, еще поживем.

— До утра, а потом перед строем шлепнут.

— Погоди хоронить себя. На одном Макееве свет клином не сошелся, разберутся.

— А-а-а, — Сергей безнадежно махнул рукой. — Все они одним миром мазаны. Им везде враги мерещатся.

— Есть еще наши ребята, и они свое слово скажут.

— Кто их слушать-то будет… У Макеева одна бумага все перевесит, — потерянно произнес Сычев.

— Туфта это, — отмахнулся Петр.

— Не, ни туфта, Иваныч. Там такая бумага — не отвертишься!

— Какая? Чья?

— Эта… как ее… Ориентировка.

— Ориентировка? От кого?

— Погоди, Иваныч, не сбивай. Кажись, от Рязанова. Нет, Рязанцева.

— Да хрен с ней, с фамилией. Кто такой?

— Начальник особого отдела шестой армии.

— Начальник особого отдела? — спину Петра обдало холодом.

То, что сейчас он услышал, не походило на театральную сцену с потрясанием бумагами и папкой, которую перед ним разыграл Макеев. Ориентировка — это тебе не донос сверхбдительного красноармейца; по ней без всякого следствия и суда ставили к стенке. Теперь Петра терзал только один вопрос, какое отношение она имела к нему, и он насел на Сычева:

— Что в ней написано? Что?

— Щас, щас… — вспоминал тот. — Э-э, принять меры по задержанию этих, ну, агентов немецко-фашистских разведорганов и пособников.

— Агентов? Пособников?

— Так было написано.

— Дальше, дальше.

— И… и там были наши фамилии.

— Чего-о? Наши? Ты с ума сошел, Сычев?

— Лучше бы сошел.

— Нет, постой-постой, Серега! Такого не может быть. Не может быть! — не мог поверить Петр в это обвинение.

— Што годить, Иваныч? Я своими глазами видел. Макеев мне той бумажкой всю рожу изъелозил.

Сычев продолжал что-то говорить, а у Петра голова шла кругом. Несколько минут назад у него еще теплилась надежда, что от нелепых обвинений Макеева в предательстве рано или поздно ничего не останется, а его примитивный прием с мифическим заявлением являлся лишь средством психологического давления. Теперь же, когда выплыла ориентировка какого-то там Рязанцева, положение стало безнадежным.

— Не, Серега, этого не может быть. Тебя на испуг брали, мало ли Сычевых и Прядко, — цеплялся за соломинку Петр.

— Какой там испуг, Иваныч. Ты помнишь Струка?

— Ну.

— Так то его, суки недобитой, работа!

— Как! Его же под Винницей…

— Живее нас с тобой, сволота. Вражиной оказался. На допросах у особистов раскололся. Представляешь, его фрицы к нам заслали!

— Заслали?

— Теперь, Иваныч, ты понял, кто нас под Винницей подставил!

— У-у, сволочь! — застонал Петр и в ярости хватил кулаком по стене.

— Он, падла, наплел особистам, что это мы отряд на засаду навели.

— Чего-о?

Предательство, а еще больше оговор Струка потрясли Прядко. С августа они сражались бок о бок, и тот не дал повода усомниться в своей надежности: в бою не прятался за спины других и не отлынивал от засад. Под Винницей отряд напоролся на колонну гитлеровцев, завязался бой, после которого Струк пропал. И вот теперь он воскрес, чтобы похоронить его и Сычева. А тот, склонившись к уху, с жаром нашептывал:

— Иваныч, пока не поздно, надо рвать когти.

— Чего? Какие когти? — все еще не мог прийти в себя Петр.

— Очнись, Петя! Потом будет поздно. Надо сматываться, — тормошил его за плечо Сычев.

— Куда? От кого? От своих?

— Какие свои? Для них мы хуже фрицев. Кокнут — и глазом не моргнут.

— Ты это… Ты кончай! Я… я… — голос у Петра сорвался.

— Иваныч, тише, тише, не кипятись. Мы не первый день друг друга знаем, сейчас против них не попрешь. А своей смертью кому и что докажешь? Живы останемся, тогда и будем доказывать. Надо уходить, пока темно, — твердил Сычев.