О нем доложили Сталину - [26]

Петр понимал, что долго не протянет — силы таяли на глазах. Завтрака хватало самое большее на пару часов, а потом наваливались усталость и мороз. Холод проникал под истрепанную шинель, терзал и кусал измученное тело. К концу дня в нем, казалось, вымерзало все: мозг, кровь и кости, а в голове звучал только один звук — удар кирки. Он плющил и терзал мозг, вечером в зону возвращались не люди, а бледные тени. Миска вонючей бурды, в которой изредка попадались ошметки от картошки, на короткое время возвращала к жизни. В выстуженном бараке места у печки принадлежали старосте и его прихлебателям, остальным приходилось ютиться, где придется.

Подходили к концу шестые сутки плена. Чуть живой от усталости, холода и голода Петр пробрался на свое место, укутался с головой в то, что еще не отобрала охрана, чтобы хоть как-то сохранить каплю драгоценного тепла. На время боль в суставах и легких отпустила, унялась дрожь в теле, и он забылся в коротком сне с одной единственной мыслью: «Надо что-то делать, что-то выдумать, чтобы не загнуться на отвале».

Самой смерти он давно перестал бояться. Она находилась рядом и смотрела на него равнодушными, отупелыми глазами доходяг, напоминала штабелем мертвецов, сложенных за стеной штрафного барака. Промерзшая, как бетон, земля отказывалась их принимать.

Петр с тоской думал о том, что возможно завтра, а может, послезавтра его оставят силы, он рухнет под откос и больше никогда не поднимется. Кто-то из охраны лениво приподнимется над костром, может, даже пальнет или натравит пса, но даже злобная псина, потаскав тело по площадке, бросит и вернется к теплу.

Потом чьи-то трясущиеся руки сдерут с деревенеющего тела то, что еще можно обменять у лагерной обслуги на пачку махры и чифиря. В конце дня другие доходяги взвалят на плечи заледеневший труп и, как бревно, потащат в лагерь. Спотыкаясь, они будут проклинать его за то, что помер не по-человечески, за то, что отбирает последние силы. Уже в лагере, когда другие бригады будут хлебать вечернюю баланду, им еще придется стоять на плацу, пока бригадир не отчитается перед старостой по загнувшимся доходягам.

— Подъем! — истошный вопль нарядчика вырвал Петра из полузабытья.

Петр с трудом сполз с нар, на непослушных ногах проковылял на середину барака и встал в строй. На нарах и на полу осталось лежать несколько неподвижных тел — смерть собирала свою страшную жатву. Нарядчики, ухватив за ноги несчастных, поволокли к штрафному бараку. После переклички в барак вкатили четыре бака с похлебкой. К бакам тут же выстроились очереди.

Спустя тридцать минут конвейер смерти с немецким педантизмом сделал очередной оборот. Под лай сторожевых псов и крики охраны пленных вывели из бараков, построили на плацу. И пляска смерти продолжилась — старосты приступили к распределению на работы. Петр своей фамилии не услышал. Его и еще семнадцать человек под конвоем отвели в штабной барак. Он не пытался строить догадки, что ждет впереди, в изнеможении откинулся на стенку и растворился в тепле.

— Эй, Прядко! Прядко! — грубый окрик заставил его очнуться.

— А? Что? — не мог сообразить он.

— Шо, как мертвый? А ну, шевелись! — прикрикнул часовой.

Они прошли по коридору в противоположный конец и остановились у приоткрытой двери.

— Заходь! — приказал часовой.

Петр шагнул в кабинет. Там находился одетый в офицерскую форму без знаков различия человек лет пятидесяти, невысокого роста, худощавый, с тонкими чертами лица, на котором выделялись серые глаза, чем-то напоминающие буравчики. Цепким, пронзительным взглядом он обшарил Петра с головы до ног, кивнул на стоящий перед столом табурет и снова уткнулся в документы.

«Тертый калач. Такого на мякине не проведешь. Чем-то напоминает наших особистов. Наверно, из контрразведки или разведки?» — оценил «буравчика» Петр и, воспользовавшись моментом, исподволь разглядывал его. По приметам, которые дали Струк и другие агенты абвера, он имел сходство с Петром Самутиным — заместителем начальника абвергруппы-102.

«Пока везет, сразу на матерого зверя вышел», — оживился Петр.

Это не укрылось от наблюдательного «буравчика» — Самутина. Отложив документы в сторону, он с сарказмом произнес:

— Смотри, глаза не проешь. Что такой сладкий?

— Жить хочется, — не стал вилять Петр.

— Х-м. А там чего не жилось?

— Не дали.

— Тебе? Странно, с чего это ты, интендант Прядко, от любимой советской власти сбежал?

— Разлюбила.

— Как так? Ты за нее своей и чужой крови не жалел, а она вдруг разлюбила тебя?

«Похоже, гад, не только мои бумажки, но и доносы Струка читал. Точно — Самутин. Значит, абвер», — утвердился в своей догадке Петр и продолжил игру:

— Жить захотел.

— А там что не давали? Ты же у них герой. Небось за твои подвиги комиссары орденок нацепили?

— Угу, свинцовый пообещали, — буркнул Петр.

— Это за что ж тебя так? — допытывался Самутин.

— За все хорошее. Сволочи неблагодарные. Я им это не забуду!

Перескакивая с одного на другое, Петр рассказал, как попал к Макееву, как был обвинен в шпионаже и посажен под арест. Самутин внимательно слушал и что-то помечал себе в блокнот. Судя по выражению лица, такие истории ему были не в новинку. Опытный вербовщик, набивший руку еще в петлюровской контрразведке, он увидел в этом озлобленном и загнанном в угол бывшем советском офицере будущего перспективного агента.