О нас - наискосок - [23]

Кревера я долго помнила и с радостью нашла через много лет в каком-то журнале его статью о методике преподавания истории. Однако решение поступить на филологический осталось непоколебленным. Мама недоумевала, что я буду делать, когда окончу университет, - неужели я хочу быть, как она выражалась, "училкой"? Я из упрямства отвечала "да", хотя так далеко я просто не загадывала. (Более подробно об этом я расскажу ниже, в разделе "Наука как стиль жизни".) Папа напоминал, что золотая медаль мне необходима, а в прочее - не вмешивался. Он только огорчался, когда я засиживалась за уроками до полуночи, а это случалось все чаще. Мне предстояло сдавать одиннадцать экзаменов. Из них самым устрашающим выглядел экзамен по истории, где надлежало помнить содержание всего курса, начиная с пятого класса. К тому же наша "историчка" Софья Моисеевна Качанова требовала знания немалого количества первоисточников - преимущественно трудов Ленина.

И все-таки я продолжала много читать. Последней новинкой тогда был роман Ильи Эренбурга "Буря". Я была зачарована той частью романа, где герой жил в Париже и любил загадочную француженку Мадо. Замечу, что современная западная литература в 40-е годы была по большей части нам недоступна, даже если она и существовала в переводах. Ранний Ремарк и Хемингуэй просто не выдавались в библиотеках, равно как и Фейхтвангер.

Публичные обсуждения "полезных", с точки зрения властей, книг в школах, на заводах и в вузах были тогда обычным явлением. Мы тоже вознамерились устроить обсуждение "Бури" - разумеется, с участием автора. Кто-то из "взрослых" официально пригласил Эренбурга, который жил в доме напротив Моссовета - т. е. в двух троллейбусных остановках от школы.

Мне предстояло открыть этот диспут обстоятельным выступлением. Я заранее так волновалась, что никак не могла заставить себя сесть готовиться. Дело было в начале марта.

17 марта на большой перемене подошла ко мне Елена Михайловна и сказала, что диспута по "Буре" не будет, потому что это запрещено. И не позвоню ли я сама Илье Григорьевичу - так будет лучше - и скажу, что... ну, в общем, что диспута не будет из-за каких-то сугубо школьных сложностей. Я онемела - и отказалась. После следующего урока то же самое сделала Софья Моисеевна, остававшаяся в моих глазах человеком "без страха и упрека". Я уже только помотала головой, что не буду.

Я понятия не имела, что в этот период гонения на Эренбурга достигли такого накала, что у него вообще молчал телефон. Я только чувствовала, что все происходящее - часть какого-то черного, расползающегося ужаса. Еще один урок я просидела в состоянии полной отключенности. В этот день после занятий мы ждали Аксенова. Я заглянула в уже наполнявшийся зал - и вышла. Аксенов был из другой жизни, которая в данный момент - или начиная с данного момента - не имела ко мне никакого отношения. Выйдя из школы, я поняла, что домой идти тоже не могу, и отправилась бродить по городу. Не знаю, где именно я бродила. Я помню, что иду мимо здания архитектора Бурова, построенного им для банка на углу улицы Горького и Настасьинского переулка, и внезапно осознаю, что это уже было, только не со мной, а с еврейским школьником Бертольдом из романа Фейхтвангера "Семья Оппенгейм". После 1933 года в немецких гимназиях уже проявлялся духовный диктат фашизма. Бертольд должен был публично отказаться от того, что он написал в своем сочинении из истории войн между латинянами и древними германцами. Реальные исторические события "отменялись", поскольку германец не мог быть побежден представителями "низшей расы". Эмигрировать из Германии Бертольд не хотел, а бесчестью предпочел самоубийство.

Когда я пришла домой, родители уже беспокоились. 17 марта был день рождения Киры П., который по традиции я не пропускала. Встретив вопросительный папин взгляд, я, как была, в пальто и шапке, бросилась к нему, рыдая в голос. Плача, я все вопрошала: "Папа, что это? Как это?" На день рождения я идти не хотела, смутно ассоциируя Киру и ее семью с отныне невозможным для меня благополучием. Вскоре позвонила удивленная Кира. Я не подошла к телефону, продолжая плакать. Потом позвонил обеспокоенный дядя Миша. Здесь мне уже следовало взять трубку. Я чем-то отговорилась.

В мае, почти накануне главного экзамена - сочинения на аттестат зрелости, у Ларисы Лангер арестовали мать: она работала где-то в системе здравоохранения и дружила с Жемчужиной, женой Молотова. Об этом аресте все знали, и все были этим подавлены. Но чего никто не знал - это того, что все эти годы в нашем классе на соседних партах сидели дети убитых и замученных рядом с детьми убийц и мучителей.

В этом смысле наша школа была великолепной моделью советского социума. Характерны судьбы двух моих одноклассниц. При всем различии, жизни обеих сложились трагически. Отца А. забрали в 1937-м как деятеля Коминтерна. От чужих это как-то удалось скрыть, поэтому чуть ли не до конца шестидесятых существовала версия, что он пропал без вести в начале войны. Разоблачение могло произойти в любой момент. По существу, все детство и юность моей подруги были накрыты ужасом длящегося прошлого.