О Максиме Горьком - [4]

В лихорадочной смене самых противоположных, исключающих друг друга настроений проходит жизнь Ильи Лунева, который, сделавшись разносчиком, ходит по улицам и базарам, довольный и счастливый. Жизнь кажется ему «простой, легкой и приятной». Всех людей он считает за добрых, любвеобильных, ласковых. Он исполнен самых смелых, самых радужных надежд. Он мечтает о том, что в близком будущем окончатся все его мытарства и невзгоды, что он станет владельцем «маленькой чистенькой лавочки». Он представляет себя «красивым здоровым» купцом, осыпанным щедрыми дарами счастья, пользующимся всеобщим уважением… Так мечтает Илья, если его дела идут успешно. Но его радужные мечты мгновенно разлетаются, как дым, его настроение мгновенно меняется, лишь только его постигнет малейшая неудача: «когда ему не удавалось ничего продать, – рассказывает г. Горький, – и он, усталый, сидел в трактире или где-нибудь на улице, ему вспоминались окрики полицейских, подозрительное и обидное отношение покупателей, ругательства и насмешки конкурентов, таких же разносчиков, как он, тогда в нем шевелилось больное, беспокойное чувство» [34] . Он вспоминал все впечатления прошлой жизни. Жизнь теряла в его глазах всякую цену. Он глубоко разочаровывался в людях. Он начинал видеть в последних лишь жадных, безжалостных эгоистов, обижающих друг друга на каждом шагу, зачастую «без всякой надобности и пользы для себя, а только ради одного удовольствия обидеть человека». Он проникался убеждением, что ему никогда не удастся завоевать своего счастья. Он переставал мечтать о лавочке… Но при первой новой удаче от его безнадежного пессимизма не оставалось и следа: Илья опять становился жизнерадостным оптимистом.

Вскоре после катастрофы, имевшей место в меняльной лавке купца Полуэктова, поселившись на квартире околоточного надзирателя, Илья переживал моменты душевного покоя. Вся окружавшая его обстановка казалась ему привлекательной. Ему нравилось, что в комнатах было: «тепло, чисто, пахло вкусным чаем и еще чем-то, тоже вкусным»; ему нравилось, что в клетках, «свернувшись в пушистые комочки, спали птички», что на стенах: висели нарядные картинки; ему нравилось, что «маленькая этажерка, в простенке между окон, была установлена красивыми коробочками из-под лекарств, курочками из фарфора, разноцветными пасхальными яйцами из сахара и стекла» [35] . Все это – и птички, и картинки, и коробочки, и чистота, и комфорт комнат навевали на него «какую-то тихую, приятную грусть». Но часто, – особенно в те дни, когда Илью постигали какие-нибудь неудачи, – эта «приятная» грусть уступала место досадному, беспокойному чувству. Впечатление, производимое обстановкой, резко менялось; все в квартире Автономовых переставало нравиться Илье. «Курочки, коробочки и яички раздражали его, хотелось подойти к ним, швырнуть их на пол и растоптать. Это настроение и удивляло и пугало Илью» [36] .

Иногда по вечерам, сидя в своей комнате, Илья прислушивался к разговорам супругов Автономовых: жена Автономова хвасталась сделанными ею сбережениями, благодаря искусному ведению хозяйства; околоточный надзиратель сообщал о своих успехах по службе. Илья проникался чувством зависти к своим квартирным хозяевам. Он начинал «сильнее» мечтать о том времени, когда ему удастся открыть лавочку, когда у него будет свой маленький, чистый угол, когда он заведет себе птичек в клетках и будет жить «один, тихо, ровно, спокойно, как во сне». Но вдруг им овладевало тяжелое, тоскливое настроение. «Ему становилось душно, тесно в маленькой голубой комнате, он беспокойно осматривал ее, как бы отыскивал причину своей скуки, уходил к Олимпиаде или долго гулял по улицам» [37] .

Те же слишком быстрые переходы от одного настроения к другому характеризуют и душевную жизнь Фомы Гордеева.

Еще в детстве он был знаком с капризной игрой колеблющихся настроений. В вечерние сумерки он любил отдаваться мечтам, любил вызывать в своем воображении сказочные видения – рисовал себе образы прекрасных царевен. И созданные им видения будили в его душе самые различные ощущения и чувства.

Порой эти видения возбуждали в нем прилив мощной энергии и как бы опьяняли его, – он вставал и, расправляя плечи, полной грудью пил душистый воздух; но иногда те же видения навевали на него грустное чувство – ему хотелось плакать, но было стыдно слез, он сдерживался и все-таки тихо плакал. Или вдруг сердце его трепетало от желания сказать что-то благодарное Богу, преклониться перед Ним; слова молитв вспыхивали в его памяти, он подолгу шептал их, одна за другой, и сердце его облегчалось, изливая в молитве избыток сил своих…

С течением времени колебания настроений в нем становились все заметнее. Дело доходило до того, что каждый малейший факт, каждая встреча, даже каждое кем-либо брошенное слово слишком властно распоряжались его настроениями. По отношению к каждому из ближних к нему лиц он вечно колебался между двумя крайностями. Его «крестная» сестра Люба, например, то возбуждала в нем жалость, то он ощущал страх перед ней, и она казалась ему «подозрительной и опасной» для него. Фома исполнен был благоговейного чувства к Медынской, но вдруг Фомой овладевали дикие грубые желания, вытеснявшие это чувство. Противоположные чувства волновали Фому в присутствии Маякина: Фома то восхищался коммерческими способностями своего крестного, его выдержанностью и силой его воли; то вдруг в душе Фомы вспыхивало чувство глубокого презрения к жадному до денег старику.