О людях, любви и о войне - [8]

— Маша, а какого бога молила маленькая Амалия? — перебиваю её рассказ я.

— Я не знаю какого, — задумчиво произносит Маша, — тогда культивировался атеизм, и в бога верить было опасно, по крайней мере, показывать такое.

— Всё-таки большинство немцев были протестантами, — предполагаю я и прошу Машу продолжить свой рассказ, свои воспоминания.

— А там у распаханных полян с сочными травами из лесополос доносился протяжный вой голодных, лютых и кровожадных волков, — продолжает Маша. — Девчонка стучала зубами от страха и ревела от жути. Но ничего не поделаешь, плачь, не плачь — надо работать. Надо помогать выжить и прокормиться своей семье в голодающем Поволжье. Она старшая из шести сестрёнок. И она шла в неравный бой со своими переживаниями, со своим страхом. И она побеждала! Бывало, волки нападали на колхозное стадо, но Амалия поднимала шум и гам, стуча кастрюлями, разбрасывала горящие угли кострища. Звери убегали. Коровы и овцы, и сама молодая пастушка, к их счастью, оставались живы и невредимы.

Потом, уже в замужестве, их семья тоже занималась нелёгким сельским трудом. Было тяжело, но труженики семьи Нусс, не боящиеся работы, пользовались заслуженным уважением у односельчан и руководства колхоза. Александр Нусс был просто незаменимым работником. Лучше него машины и механизмы не знал никто. Его жена Амалия уже по привычке работала на ферме. Однажды зимой, возвращаясь с работы, она шла домой с молочно-товарной фермы, что в четырёх километрах от деревни. Преодолевая порывы ветра в жуткую метель, она ориентировалась исключительно по своей интуиции.

— Не потерять бы дороги, — думала молодая, уставшая от работы женщина. — Ведь если провалишься в придорожный сугроб, тебя уже никто не спасёт. В лучшем случае на следующий день найдут закоченевшее тело. Если, конечно, волки не сожрут, — шла и горько размышляла уставшая и замерзающая Амалия.

Дома доченьки — Берта (она родилась в 1938 году) и Ирма (1940 года рождения) — уже заждались мамочку. Они ждут её и молочко, которое мама иногда приносила с работы. Амалия шла и невольно отгоняла от себя страшные мысли, слёзы застилали ей глаза, а конца дороги не было видно.

— Неужели я сегодня не дойду, неужели это мой последний вечер?.. А как хочется жить… Как я люблю свою семью, — не давали покоя жуткие мысли.

Вдруг её нога ударилась об какой-то твёрдый предмет. Амалия остановилась и сквозь жуткую мелодию завывающего ветра раскопала в снегу кожаный портфель. Открыв его, в слабых лучах лунного света, пробивающихся изредка сквозь снежную пелену, она увидела деньги. Портфель весь был забит денежными купюрами. Девушке сразу стало понятно, что это председатель колхоза, скорее всего, проезжал на лошадиной упряжке — санях из райцентра — и случайно обронил этот бесценный груз. Там была зарплата за всё время страды колхозников и денежки на закупку самого необходимого для нужд сельскохозяйственного предприятия. Шёл сороковой год двадцатого столетия, и за подобную утрату председателю грозил скорый суд и расстрел. Это Амалия понимала точно и ясно. Это была реальностью того тяжёлого предвоенного времени, тех суровых нравов и законов. За любую, даже мелкую провинность можно было получить суровое наказание или поплатиться свободой, а может быть и жизнью.

— Теперь я точно должна дойти, во что бы то ни стало дойти. Теперь от меня зависит жизнь не только моих деток, — думала молодая труженица колхоза. — Я должна спасти себя и жизни других людей, — стучали мысли в висках.

Когда энергии жизни, казалось, уже стали покидать её тело, Амалия увидела на горизонте мерцающие тусклые огоньки деревенского освещения. Это придало ей сил. И вот она уже у избы председателя колхоза. Двери тогда никто не запирал. Амалия толкнула скрипучий заслон, отделяющий её от лютой зимней непогоды и неминуемой смерти на морозе. В домашнем тепле старенького деревянного дома её сразу стали покидать последние силы.

Тепло было только от печки, а атмосфера внутри дома, казалось, была ледяной и ужасной. Ещё страшней, чем на улице. Уже почти теряя сознание, Амалия услышала рыдание детей и зычный вой и причитания Прасковьи — уже не молодой председательской жены, растрёпанной и всклокоченной в экстазе безумия и тоскливой безнадёги.

— Ой, что же теперь будет… На кого ты нас оставляешь, Иван? Как же я одна буду поднимать наших семерых деток. А-а-а. У-у-у-ю, — она завывала как волк, как снежная метель, как буря, предвещавшая ужас, горе и смерть.

— Боже мой, боже мой, как же так? — лепетал председатель колхоза Иван, поседевший в одночасье и тоже обезумевший от приближающейся напасти.

Мужчина, сидя за столом, находился в состоянии ступора. Он не мог понять, куда подевался портфель с деньгами. Украсть его никто не мог. Иван ехал один по полуночной дороге, нигде не останавливался.

— Как же так, как же так?

Когда он увидел падающую в обморок от бессилия Амалию и портфель в её руках, он как ураган соскочил со своего места, подлетел к «ангельской пришелице» и, приподняв Амалию, начал целовать её заиндевевшие щеки. Затем он судорожно потащил молодую женщину за кухонный стол. Прасковья достала самогонки, разогрела чай. Они приводили в чувства Амалию. Они радовались и ликовали. Они были спасены. Их дети, почувствовав перемену в домашней атмосфере, поумерили свой вой. Они стали прислушиваться к разговорам взрослых за столом и пытливо присматриваться к происходящему в их избе. Было интересно, страшно и непонятно, что же происходит?