О литературных салонах и хвалебных словах - [2]

Слушайте, слушайте, чтение начинается! Молчание пустыни, неподвижность ее пирамид встречают первый стих элегии, оды, размышления или дифирамба.

«Хотел бы знать я, что есть женщина...»

— Простите, простите, — прерывает полная молодая особа, надушенным платком заглушающая жестокий кашель, коему суждено пресечь ее дни, — название, сударь, название?

— Да, да, название? — повторяет общество.

И молчание воцаряется снова после легкого ропота, как ночь после сумерек.

«И возвращаясь летним вечером...

В девять часов... в девять часов с половиной... в день Воскресенья».

— Удачная манера письма! Тут есть изящество! Новизна! Я понял. Я слушаю. Да, да.

Начинается элегия и вместе с ней сражение, ибо идет бой между декламирующим поэтом и восхваляющим слушателем. Стоит одному произнести двустишие, как второй бросает: «Прекрасно! О! О!..» А восхищенная улыбка близкого друга, который знает наизусть читаемую поэму и предвидит волнующий стих; за пять минут кроткая радость начинает проступать на его лице, она расцветает с каждым двустишием, растет, сияет и с долгожданным стихом разражается восклицаниями: «Ах! Браво! Восхитительно! Какое очарование! Это поэтическая удача! Шаг вперед! Открытие! Тш!.. Не мешайте. Он сам и его потрясающие стихи виноваты в том, что его перебивают! Да замолчите же!..»

Первыми прерывают чтение обычно наименее искусные хвалители. Пусть продолжится чтение, пусть восстановится глубокое молчание, в котором звучит слабый и нежный голос поэта. Вот слушатель, его полуоткрытый рот и вытянутая шея говорят о крайнем восхищении; у другого вырываются вполголоса неясные слова радости и удовлетворения; взор этой женщины так блуждает, что можно усомниться, в своем ли она уме; спинка стула, занятого другом, трещит от судорог охватившего его восторга; самый бесстрашный испускает по временам идиотский смех человека, пораженного и испуганного высшими тайнами, к которым он приобщился; этот вытаскивает платок и словно стыдится невольных слез; более стоический борется с волнением и пытается закалить свою душу, сопротивляясь власти поэта; другой не принадлежит больше земле; иные задыхаются; но вот наконец какой-нибудь стих вызывает извержение вулкана восторгов. Внезапно пылающая лава выходит из берегов, и душа слушателя, крепившаяся так долго, изливается в криках, кашле, рукоплесканиях, топоте, восторженных «Ах!» и «О!» всех тонов; и так до тех пор, пока близкий друг не успокаивает публику жестом, обещающим еще лучшее, и поэт, оправясь от смущения, вызванного таким триумфом, отважно возобновляет течение начатых строк.

Жалкий слушатель, впервые допущенный к этой социальной мистерии, как будете вести себя вы? Рукоплескать? Кричать «браво»? Дерзкий критик! Вы пропали, если нанесете такое оскорбление. У вас есть только один способ выразить свою хвалу: изобразить то задыхающееся молчание, когда останавливаются слова в горле, ибо хочется сказать слишком много; если же вы представлены завсегдатаем салона, у вас есть еще одна возможность — подойти к нему со слезами признательности на глазах и, горячо пожав ему руку, проговорить:

— Спасибо, друг мой, спасибо!..

Это тонко, это заметно и не лишено изящества.

Отметим, однако, что мы дошли только до мимики восхищения, а разговорные формулы готовятся мастерами, как заключительная вспышка фейерверка. Прежде чем перейти к этому чудовищному взрыву страстных чувств, я еще должен поговорить с вами о перерывах драматических.

Я знавал в свете одного молодого избранника, который, будучи одержим владевшим им семейным гением, вцепился в рукав одной из своих прекрасных соседок и в припадке энтузиазма вырвал из него целый лоскут; другой раз, повиснув на занавеси, он так долго топал ногами от восхищения, что под конец, ослабев от переживаний, увлек за собой и железный прут, и золоченый карниз, и красный шелк, и белый муслин, потащив заодно какую-то внимательную красавицу и любителя гротесков, причем не то набил им шишки на лбу и выколол глаза, не то выбил три зуба.

Случается иногда — в один из тех зловещих моментов, когда лучшие умы оказываются ниже своего назначения, что слишком молчаливое внимание кружка начинает походить на скуку, но нет поэта с мощной грудью, с сердцем, исполненным меда или желчи, у которого не было бы помощника, готового воодушевить собрание. Если нужно, он бросается из оконной ниши через стулья, через кресла и, остановившись посреди кружка, топает ногами, беснуется, произносит бессвязные слова, пока, овладев своим волнением, не поспешит укрыться в нише, где восторг его еще бурлит некоторое время, как затухающий пожар.

Однако тем временем чтение продолжается, и начинают возникать прерывающие его слова. К какому жанру, к какой эпохе относится стихотворение, которое вас опьянило? Быть может, девушки Гренады, серенады и променады поведали вам о тайниках Альгамбры, об усладе апельсиновых садов?

— О! Здесь нечто мавританское! — говорит тот.

— О! Это Африка! — восклицает этот.

— И вместе с тем Испания! — прибавляет другой.

— В этом стихе чувствуются минареты!

— Это подлинная Гренада!

— Это подлинный Восток!