О команде Сталина - годы опасной жизни в советской политике - [34]

. Он назвал подобное «фракционностью», но это, вероятно, не самое удачное определение: состав этой фракции ближнего круга мог измениться, так что это был в основном способ Сталина осуществлять контроль над своими коллегами, пользуясь правом включения/исключения. В то время Куйбышев был довольно частым гостем в кабинете Сталина, примерно наравне с Орджоникидзе и Микояном, поэтому неясно, соответствовали ли действительности слова Сырцова. Ближайшими соратниками Сталина, судя по тому, как часто они бывали в его кабинете, были Молотов и Каганович, на третьем месте — Ворошилов. Молотов был незаменимым помощником капитана команды в эти годы. Сталин забеспокоился, когда Молотов захотел уйти в отпуск в то же время, когда и он сам планировал отсутствовать, летом 1933 года: очевидно, он думал, что Каганович, который должен был оставаться в Москве, один не справится, а Куйбышев «мог уйти в запой»[187].

Сталин ценил свою команду, как и все ее члены. Это было не из-за приверженности демократическим принципам, хотя демократизм в какой-то форме тоже присутствовал. Эти люди были профессиональными революционерами, часто с юного возраста, политика была их жизнью. Они были связаны друг с другом, как футболисты в команде: когда случалась победа, они обнимались, после поражений обменивались болезненными упреками и терпели ругань от играющего тренера. Хотя Сталин был в состоянии одолеть любого из членов команды и настроить их друг против друга, он тем не менее ценил команду и не хотел, чтобы ее дух разрушался. Когда (в то время как Сталин был в отпуске на юге) у Орджоникидзе возникли особенно сильные разногласия в Политбюро с Молотовым и Куй-бышевым, Сталин решительно осудил его поведение: команда (он назвал это «нашей руководящей группой») могла из-за этого развалиться. «Неужели он не понимает, что на этом пути он не найдет никакой поддержки с нашей стороны? — писал он Кагановичу, используя еще больше подчеркиваний в тексте, чем обычно. — Какая глупость!»[188]

В 1920-е годы товарищи Сталина, как и он сам, обычно работали в ЦК партии. Правительство, напротив, после смерти Ленина возглавил не являвшийся членом команды Алексей Рыков, который в конце 1920-х годов входил в правый блок с Бухариным и Томским. К осени 1929 года Сталин стал заметно недоволен этой ситуацией, особенно потому, что по традиции заседания Политбюро проходили под председательством главы правительства. Сталин, находившийся в отпуске на юге, гневно вопрошал Молотова, почему он допускает «эту комедию», когда заметил, что Рыков все еще председательствует на заседаниях по понедельникам и четвергам. Тем не менее, верный своему принципу дозирования, он позволил ситуации затянуться еще на год. Лишь осенью 1930 года Сталин указал на очевидное: Рыков политически опозорен, и возглавляемое им правительство «парализовано». Сталин утверждал, что оно парализовано безобразными и по сути антипартийными выступлениями Рыкова, но на самом деле такой паралич был судьбой каждого учреждения, возглавляемого кем-то, кто находится в немилости. Однако очевидно, что ситуация стала неприемлемой, независимо от того, соответствовало ли истине утверждение Сталина о том, что правительство становится штаб-квартирой правых фракций, «противопоставляющих себя Центральному комитету». Правительство включало хозяйственные наркоматы, которые были ключевыми в реализации первой пятилетки. «Ясно, что так дальше продолжаться не может», — сказал Сталин Молотову. И действительно, через несколько месяцев Рыков был официально снят[189].

Но если Рыков должен был уйти, то кто же тогда возглавит правительство? Некоторым членам, возможно, большинству, сталинской команды казалось очевидным, что это место должен занять Сталин. Микоян и Ворошилов оба писали Сталину, убеждая его сделать это и говоря, что Молотов, Каганович и (с некоторыми оговорками) Куйбышев согласны. Ленин возглавлял правительство, а также руководил партией и Коминтерном, утверждали они, и Сталин тоже должен: «Все равно это руководство находится в твоих руках»[190]. Но у Сталина были другие идеи. Он хотел, чтобы эту работу взял на себя Молотов. Если Молотов будет руководить правительством, а Сталин — партией, то в тандеме они смогут достичь полного единства советского и партийного руководства, что, «несомненно, удвоит нашу силу». Молотов был немного озадачен этим, он сомневался, хватит ли ему авторитета. На самом деле он, как и Ворошилов, считал, что эта должность для Сталина, потому что от него этого ожидают, потому что «так было при Ленине», который совмещал руководство партией и государством. Но Орджоникидзе, с которым, по-видимому, консультировался Сталин, сказал, что разговоры о том, что команда якобы не примет назначение Молотова, ерунда, «мы все его поддержим», и Молотов, таким образом, занял этот пост, на котором успешно проработал десять лет. Молотов никогда до конца не понимал, почему Сталин отказался тогда принять ленинскую мантию: возможно, он хотел сохранить видимость разделения партии и правительства или, возможно, он думал, что правительство должен возглавлять русский. В любом случае это было хорошее решение со стороны Сталина, не только потому, что Молотов был отличным организатором, тружеником и умел разбираться в деталях, но и потому, что Сталин был лишен необходимого для такой работы терпения