О хлебе, любви и винтовке - [8]

Плохих не было. Скельтис не превосходил других достоинствами. Но Альгис выбрал его. Скорее всего, потому, что Йонас был его закадычным другом. Верным другом. А верность Бичюс считал едва ли не самой нужной, самой важной чертой солдата. «Но мало ли что может случиться в бою. Как же тогда мальчишка его, Гинтукас?» — попытался было он обойти кандидатуру друга, но чем больше сравнивал Скельтиса с остальными, тем тверже убеждался, что никого другого с собой не возьмет — только Йонаса.

— Йонас, тебе начальник ничего не говорил? — спросил Альгис не очень уверенно.

— Ничего.

— Я просил, чтобы ты меня проводил. Он, кажется, выписал тебе командировку. Зайди, спроси.

— Начальник около часу назад запряг Резвого и уехал куда-то, — вставил Вишчюлис.

Альгис почувствовал, как по спине забегали какие-то жучки, больно пощипывая между лопаток.

«Я все испортил!» — ужаснулся он и кинулся в кабинет Намаюнаса. Дверь была не заперта. На столе под пепельницей лежали командировка, проездное требование и деньги. Бумаги были на имя Йонаса Скельтиса. Бичюс облегченно вздохнул и едва не рассмеялся. Так поступать умел один только Намаюнас: он видел все насквозь и даже глубже.

Подавая Йонасу документы, Альгис коротко попросил:

— Будь человеком, соберись в пять минут, и двинем…

Через три минуты они уже ехали на станцию. Застоявшиеся лошади бежали ходко. Колеса тарахтели по вымытой дождем мостовой, от тряски неприятно стучали челюсти и надоедливо дрожало под ложечкой. Бичюс смотрел на маячивший в сумерках затылок Гайгаласа и думал:

«Пусть ничего не знает, пусть думает, что и на этот раз другим пришлось худо. Хоть на время почувствует радость победы. Но ведь после этого проигрывать будет намного труднее? Ужасно трудно! Я это на собственной шкуре испытал. И знаю, что легче быть битым и верить в правоту своих убеждений, чем девять раз победить, а на десятый почувствовать, что твои усилия и муки — всего лишь пустая трата сил. Это пострашнее, чем поражение… Возместить себе этот долг невозможно…»

На станции оформили билеты. Молчали. Гайгалас ждал в стороне. Йонас подхватил чемодан, стал пробираться сквозь толпу пассажиров. Вдруг он остановился.

— Смотри, Шкемукас[3], — показал взглядом в угол.

На покосившейся лавке сидел сгорбившись Леопольдас Шкема, привязанный за руку бинтом к ножке скамьи. Он оглядел подошедших пустым, бессмысленным взглядом, пробормотал:

Плещут рыжие болота,

Нужно дело мне — работа.

Только слышно там и тут:

Бога русские клянут.

— Не узнал, — опечалился Скельтис. — Ну, здорово, поэт Жемайтии и Литвы, — обратился он к больному. — Давай лапу…

— Коли тебе так хочется, давай лобызаться, — совсем осознанно ответил тот, и в глазах его блеснуло что-то человеческое и хорошее. Он долго смотрел на Альгиса, будто пытался вспомнить о чем-то, и улыбался глуповато и покорно.

— Кто это тебя привязал, Польцюс?[4] — спросил Йонас, развязывая бинт. Шкема улыбнулся ему и произнес:

Я привязан, как к жернову собака,

Как пахарь, к земле прикован.

Альгис не мог без боли смотреть на несчастного парня. Подошел Гайгалас. Вдруг Леопольдас побагровел, вскочил, в его глазах засверкала звериная ярость:

Две песни поет винтовка:

Одна — свободой, другая смертью дышит.

Две руки винтовку сжимают:

Ненависть — одна и любовь — другая.

— Оставьте его в покое! — приказал Гайгалас.

— Не оставляйте меня! Все равно я вас знаю, стрибуки[5] проклятые! — кричал Шкема. — Эти двое — мои братья, а этот — идол деревянный, я его сам вчера из чурбака вытесал. Ожил, а в поленницу не хочет… Где мой топор? Расколю… — Он подскочил к лейтенанту и вцепился в лацканы его шинели.

Альгису никак не удавалось совладать с Леопольдасом. Шкема был сильным и тяжелым, как свинец, под гимнастеркой упруго перекатывались бугры мускулов.

«Такому не в больницах валяться, а чертям рога гнуть», — думал Альгис, стараясь оттащить разъяренного парня.

— Вы лучше не злите его! — крикнул Бичюс Гайгаласу. — Отойдите…

Подбежала раскрасневшаяся Анеле, сестра Шкемы.

— Кто его отвязал? Где бинт? — Она выхватила у Йонаса обрывок марли, один конец обернула вокруг руки брата, другой привязала к скамье. Леопольдас сразу сник и даже не пытался вырываться.

— Будьте честными, как совесть тех, кто не вернулся из боя, — закричал он вслед уходившим приятелям и опять принялся декламировать во весь голос стихи.

— Такого парня в животное превратили, — заскрипел зубами Скельтис. — Уж лучше бы убили…

Их догнала Анеле. Она сунула Альгису в руки обшитую сукном баклажку:

— Самогон… Отец велел Польцюсу давать, да он от этого слишком буйным становится. А вам — пригодится. Знаете ведь, какая у нас зима переменчивая: сегодня дождь, завтра стужа…

— Хочешь, чтобы мы помогли вам сесть в поезд? — спросил без обиняков Альгис.

Анеле опустила глаза, но баклажку обратно не взяла.

— Пока доберусь с этим дурачком до Каунаса, сама рассудок потеряю.

Подошел поезд. Приятели втиснули Шкему в переполненный вагон, втянули через окно Анеле, затащили на тормозную площадку вещи и удовлетворенно закурили. Гайгалас садился отдельно.

— Пойду место поищу, — вызвался Йонас.

— Не трудись, на следующей выходим, — остановил Альгис.