О хлебе, любви и винтовке - [150]

Я совсем запутался, но я не виноват. Просто-напросто в этом безумии и заключается любовь. Я не виноват, что природа так устроила, что на этом безумии держится весь род человеческий… Я не виноват!

Наутро, проснувшись в комнатке у Домицеле, я слышал через дверь, как старый Шкема говорил:

— Нечего тебе краснеть передо мной, дочка. Есть хлеб на восьмерых, найдется и на девятого, только бы хозяйство уцелело…

— Как вам не стыдно, разве я для…

— А что же тут за стыд, детка? Я и навозным жуком согласен быть, только бы в земле рыться, только бы у меня ее не отняли.

— Я люблю его.

— И любитесь на здоровье. Если он человек порядочный, не забудет про нас. Он очень много может сделать.

Сам не могу понять, как все это произошло. Проспал, самым дурацким образом заснул в ее комнате. Стараясь не шуметь, открыл окно. Сапоги — мои офицерские сапоги — остались в горнице. Пришлось прыгать босиком на вязкую, раскисшую землю. Под окном на завалинке стояли на сухой дощечке начищенные до блеска сапоги, мои сапоги. Это была работа старого Шкемы. Ухватил-таки меня за горло и крепко держал своими клещеватыми руками. За завтраком он молчал, а я не знал, куда глаза девать. Домицеле не показывалась до самого отъезда. Из Дегесяй написал ей письмо. Она ответила двумя. В каждом письме я задавал ей вопрос о Людвикасе, умолял ее:

«Когда же ты встретишься с ним?»

А она мне в каждом отвечала, криком кричала:

«Не могу! Не могу! Лучше отправьте меня обратно в лагерь. Во имя нашей любви не проси от меня этого. Я не позволю ему переступить порог моего дома. Лучше уж я сама!..»

Потом она замолчала. И только в четвертом или пятом написала:

«Арунас, у тебя будет сын. Я верю в это», — этим письмом она как бы наложила на себя запрет. С того дня я не мог ни сказать, ни сделать ей ничего плохого. Это сделал за меня Альгис. Он уговорил ее встретиться с бандитом, и это он, черт полосатый, ответит, если с ее головы упадет хоть волос. Я ничего не смыслю в женской душе; то, что нельзя было сделать во имя любви, оказывается, можно с легкостью сделать, если человеку напомнят о его долге! Вот насмешка судьбы, издевательство: моя жена растит чужого ребенка, а чужая носит моего. Господи, лучше и не думать об этом…»

И опять все уплыло, прервались мысли.

5

Скорчившись в своем углу, Альгис с удивлением заметил, что с закрытыми глазами он видит гораздо больше, чем с открытыми. Вот уже с полчаса он слушает беготню детей во дворе, тихую беседу дочерей Шкемы, а видит совсем другое. Даже думает совершенно о другом.

— А мне не нужно ни правды, ни лжи, ни хороших, ни плохих людей. Я хочу, чтобы было тихо и спокойно, — упрямо повторяет Анеле. — Я хочу быть женой, матерью, и больше ничего мне не нужно.

— Счастливая ты, — неуверенно произносит Домицеле. — А я ничего в жизни так не боюсь, как покоя. Наверное, нет ничего более страшного, чем довольство собой.

«Какое малое расстояние между правдой и ложью! — Альгис мысленно включился в их разговор. — А что такое эти картины, которые встают, когда закроешь глаза? Что это — правда или ложь? Ведь они уже не те, которые я видел в действительности, но и не выдуманы. Они пережиты мной, выстраданы. Они — мои. И мне их хватит на всю жизнь. Всякий раз, возвращаясь к ним, я переживаю все сызнова, по-другому, чем прежде. Так что же, это ложь?»

— Глупенькая. Для хорошей жизни деньги нужны. Потому Андрюс и служит сверхсрочную, потому я самогонку гоню, чтобы собрать денег, построить в городе домик и уехать из этого проклятого леса.

— А я никуда отсюда не хочу двигаться, ведь Арунасу нельзя жить с такой, как я. И в другой город переехать не могу, там мне никто не поверит.

«Вот тебе и бытие определяет сознание. Две сестры! Дочери одной матери! Одним молоком вскормлены, один хлеб ели! И что оно может, это бытие, если одни в горе и лишениях совершают великие дела, а другие в роскоши и достатке делают подлости?» — думал Альгис.

— Уже недолго ждать, — вздохнула Анеле. — После Нового года обещал жениться.

— Счастливая ты, — Домицеле ведет сына в комнату. — А меня за самогонку нельзя выкупить.

«Правду говорит! — соглашается Альгис. — Деньгами не откупишься. Пока деньги будут всесильны, душа будет бунтовать против них.

Мы проводили подписку на заем. Приехали в Дегесяй. Я начал с ксендза. Наложил контрибуцию на глазок. Он долго мялся, выкручивался, косился на наше оружие, а потом наскреб нужную сумму и, позвав экономку, угостил нас. После первой же рюмки осмелел:

— А ведь деньги-то эти вы не с меня, а с тех же прихожан содрали. Где это вы видели, чтобы прихожане дали своему ксендзу с голоду помереть?

Так мы и путешествовали со двора на двор. Все подмечали, прикидывали: кто побережливей, у кого усадьба покрасивее, те платили вдвойне…

После трех дней работы уши у меня начинали пылать, как только мы входили в комнату, хотя вел я себя как глухонемой — молча клал на стол облигации на нужную сумму и не трогался с места до тех пор, пока не получал деньги. В газетах было объявлено, что подписка закончилась, а мы все ходили и ходили по дворам, потому что в портфеле оставалось еще на шесть тысяч облигаций и звучал приказ Гайгаласа-старшего: