О хлебе, любви и винтовке - [149]

— А почему его заменяет Гайгалас? Не нашлось никого постарше да потолковее?

— Гайгалас — такая птица, что и по воздуху летает, и по воде плавает, и по земле топочет. Ну, хлебнем, что ль? На ужин вроде не запрещается.

— Да неудобно как-то на ваше угощенье.

— Э-э, брат, этим добром лейтенант нас снабжает — хоть залейся.

Около полуночи вернулся с дежурства Кашета. Повытаскивал смятые деньги из карманов, выложил на стол, пересчитал, сложил стопочкой и прижал пепельницей. Только он стал укладываться, как застучали в окно. Я невольно сунул руку под подушку, за пистолетом. Но раздался спокойный голос:

— Вилюс, спишь?

— И тебя во сне вижу…

— Если б я пошел с короля, проиграл бы ты.

— Отойди от окна, а то стрелять буду! — захихикал Кашета. — Продул в карты всю зарплату, теперь под окнами справедливости ищет… Ну, что хорошего, комсорг?

— Опять у вас…

— Потому-то я до ночи и резался в карты. Как увидел вас, сразу понял, что пришел конец этому делу. Может, выпьем?

— Нет. Что это со Шкемой творится?

— Пьет парень — страшно смотреть. И пули ищет. Звали с нами жить, не пошел. Девкой обзавелся. Гайгалас свою вину перед ним знает и ничего поэтому не запрещает.

Не успели глаза закрыть, как прибежали будить нас.

— Тревога! — В раму застучали кулаки.

Потом послышалось тяжелое дыхание и удаляющиеся шаги бегущего человека. Я вскочил, стал одеваться.

— Не спеши! — посоветовал Скельтис. — Пивоваров поедем трясти. Гайгалас теперь вроде Лютера: если за неделю не сделает двух рейдов, успокоиться не может.

Перед строем народных защитников вышагивал мрачный, накурившийся до посинения Гайгалас. Он поглядывал на часы. Когда последний из нас стал в строй, Арунас сказал:

— Бабы вы брюхатые, а не солдаты. Двадцать восемь минут, товарищ Гладченко! Разойдись!

И больше ни слова. И опять заперлись с новым начальником в кабинете…»

4

Когда сознание вернулось, Арунас долго не мог понять, где он и что с ним произошло. Чувствовал, что находится в тяжелом состоянии, но собраться с мыслями не мог. Голова казалась легкой и пустой, словно в ней пронесся свирепый огненный вихрь и внезапно умчался, оставив выжженную пустоту. Болели опаленные глаза… Вдруг откуда-то донесся милый, приятный голос Домицеле:

— Такое уж у меня счастье. Пока не вижу, могу рассуждать, возражать, а как встречу — пошла бы за ним на край света и служила бы ему, как верный раб… И потом, Анеле, мне очень нужен второй ребенок. Меня везде преследуют дела того кровопийцы. Я не могу спокойно смотреть на Арунелиса. Все кажется, что однажды придут соседи и убьют нас с ним, как отвратительных ядовитых гадов.

«Почему же она не идет сюда? Почему не несет лекарство? Наяву ли я слышу ее голос? Где она?»

— Пусть люди ненавидят, пусть пальцем указывают, только пускай не умолкают на полуслове, завидев меня. Они не верят, что я искренне оберегаю их детей от этого страшного зверя, все еще живущего в лесу. Они боятся меня, потому что не знают, с кем я. Думают, что я все делаю только для того, чтобы спасти свою шкуру. А я им ничего не могу рассказать.

— Арунас красивый парень.

— Неправда, красивый тот, кто мил. Мне кажется, Гайгаласа я могла бы любить, даже если бы он уродом был.

И вдруг Арунас понял, что ему не чудится, что он на самом деле слышит чужой разговор. И сделалось стыдно, ужасно стыдно.

«Ведь это обо мне. Домицеле откровенна и искренна. Она любит, а я разыгрывал влюбленного, изображал человека с возвышенным сердцем. Ничтожество, дрянь, паяц. — Глубокий стыд охватил Арунаса, теперь он даже для спасения жизни не обратился бы за помощью к Шкемайте. — Даже тогда, когда она стала моей женой, мне больше нужен был этот бандит, чем она сама.

Я тогда узнал, что Намаюнас вернется через неделю. До его приезда во что бы то ни стало хотел упрятать в мешок остатки шайки Патримпаса. Из кожи лез вон, да никак не выгорало.

Шла подписка на заем. Старый Шкема не пожалел денег, подписался, как пристало голове апилинкового Совета. Чуть не силой оставил нас ночевать, угостил, постлал в горнице свежее, пряно пахнущее сено. Забыв обо всех неприятностях и заботах, я снова был внимательным, влюбленным, глаз не сводил с Домицеле… Говорят, женщины болтливы. Но в тот раз болтал я, болтал до потери сознания. И главное — впопад, удачно, все так и помирали со смеху, прямо по полу катались. А когда ребята заснули, я прокрался в комнатку к Домце.

— Не надо, не целуй, — просила она. — Я не стою того, чтобы ты из-за меня портил себе жизнь. И так я никогда в жизни не смогу отблагодарить тебя за все, что ты сделал для меня…

— Тогда прогони меня…

— Не могу. Только с тобой я чувствую себя спокойной. Меня по ночам преследуют убитые Людвикасом люди. Я ненавижу его. И начинаю ненавидеть себя и Арунелиса. Все кажется, что мы с ним отмечены какой-то ужасной печатью и что остается один путь — на пуренпевяйское кладбище.

— Ты знаешь, что я тебя люблю и не хочу этой любви?

— Знаю. Ты не виноват. И ни за что в жизни не соглашусь еще на одну человеческую жертву. — Так говорила она, а сама дрожала вся, будто просила: ну, целуй же, неужели ты не видишь, что я больше не могу противиться. Не давай мне говорить, обними, приласкай. Я больше ничего не вижу, ничего не знаю, я чувствую только тебя рядом…