О хлебе, любви и винтовке - [145]

Мысли рвались, путались, рассыпались, но Арунас упрямо продирался вперед.

«Криступелис стоял, прижимая к животу ящик с патронами, и со страхом смотрел на те несколько метров, что отделяли его от дота. Я вытолкнул его за дверь и прикрыл очередью. Он шагнул раз, другой, съежился, дернул головой из стороны в сторону и повалился на землю, перевернувшись через голову. Серый от страха, около меня трясся отец.

— Здесь я приказываю! — Сунул отцу автомат в руки и, крикнув: — Прикрывай! — выскочил за дверь.

В два прыжка долетел до Криступелиса и спрятался за ним. Мне показалось, что он вздрогнул от прямых попаданий. Вторым рывком добрался до дота. Пока Йонас прилаживал ленту, я вцепился в ручки пулемета и так сжал их, что кровь выступила из-под ногтей: прямо на нас катился новый смертельный груз. А Йонас копается! Ну что же?! Есть! Длинной очередью я поджег мины и отпрянул от амбразуры. Взрывная волна все же хлестнула песком по глазам.

— Товарищ лейтенант, — поливая мне глаза водой, посоветовал Скельтис, — нужно кого-нибудь на чердак послать. Иначе их не выкуришь…

Зайцем запрыгал я обратно в казарму. Возле уха жарко свистнула пуля, чиркнула по мочке. Не очень больно, но крови — река.

— Сынок! — кинулся ко мне отец.

— Назад! К окну!

Мы с Кашетой влезли на чердак, вышибли кулаком несколько черепиц и через самодельные бойницы начали бить по бандитам, которые залегли за высоким каменным фундаментом сгоревшего дома. Не выдержали бандиты, побежали. Охваченный непонятной радостью, я впервые за все время огляделся по сторонам. Невдалеке горело здание сельского Совета, подальше — кооператив, дом уполномоченного милиции и библиотека. Перестрелка стала стихать. Вначале я не мог понять, в чем дело, но потом увидел — крупными хлопьями идет снег, долгожданный снег. Он-то нас и выручил. Заметая следы, бандиты стали отходить.

Бой длился почти четыре часа. Местечко выглядело ужасно. На догорающих обломках библиотеки мы нашли связанную и застреленную комсомолку Дочкуте. У мельницы, под огромным бревном лежали мертвые председатель апилинки, секретарь и уполномоченный милиции. Поодаль — застреленная женщина с ребенком на руках, козы, наши лошади, несколько гусей…

Ужасно! И все это в полдень, в первый день праздника, в день рождения искупителя грехов человеческих! В центре Европы… Господи боже мой!»

Арунас нагреб снегу и потер лицо.

«Из всего отряда нас осталось четверо: я, Скельтис, Вишчюлис и Кашета. Остальные были тяжело ранены или убиты. Не уцелел и офицер, прошедший всю войну: от Пабраде, через Калининград и Берлин военная дорога привела его в Дегесяй. Здесь он и погиб… Чтобы я остался в живых. Нет, не имею я права сдвинуться отсюда ни на миллиметр…»

И опять мгла. Что-то мелькало в мозгу, и Арунас не мог сообразить, где он воюет: в Пуренпевяй, Дегесяй или в самом Берлине…

Спустя некоторое время Арунас сел, расстегнул воротник и совершенно ясно увидел отца…

«Сынок, Арунас! — Отец был перемазан сажей и кровью. — Прости меня, старика. Я всю свою жизнь воевал, страдал и учился ненавидеть. В моем сердце копились запасы любви. Я боялся любить, прятал чувства и думал, что они меня погубят. А вышло наоборот. Не осуждай меня…»

Арунас тогда ничего ему не ответил. Посмотрел на окровавленные руки и тихо попросил:

«Поищи чего-нибудь попить».

— Пить! — повторял он и сейчас.

ПОЛДЕНЬ

1

Вторые сутки дежурит Альгис у чердачного оконца, притопывая окоченевшими ногами. Ему кажется — он в поезде. Колышущийся в такт его движениям мир в квадрате оконца прост и понятен: Пуренпевяй, за Пуренпевяй — Ожкабуджяй, за ними — лес, под холмом — озеро и деревня, потом — Рамучяй, Каунас, еще дальше — Вильнюс, Москва.

«А там, в поезде, все было иным: день за днем бескрайняя равнина или нескончаемые горы. Без конца и края, без начала, без предела. Занесенные снегом, словно укрытые от постороннего глаза белым маскировочным халатом дали, горы и снова равнинный простор.

А поезд мчит все дальше, по берегу Байкала, ныряет в горы, громыхает туннелями, и с каждым километром Люда становится все печальнее, съежившись, ждет чего-то, не похожая на себя. Я уверен, она тогда думала, что мы едем прямехонько на тот свет и возврата оттуда не будет.

«Какие просторы, какая ширь и каким ничтожным кажется человек». Поезд проезжал под страшной, нависшей скалой. Люда боязливо прижалась ко мне. Я боялся шелохнуться.

— Альгис, мне страшно, мне хочется молиться…

В тот миг мне показалось, что в этих словах скрывается какой-то смысл, которого я так долго и безуспешно искал. Ответ пока еще неопределенный, нечеткий, но я уже не сомневался, что искать его нужно именно здесь, в этой гигантской борьбе человека с природой.

Ширь, дали, безграничные горизонты и вдруг — огромные фабрики, шахты, человеческий муравейник, стройки, стройки, снова стройки…

Мне тоже хочется молиться, но не от страха и не одному какому-то великому, а всемогуществу человека. Такая ширь, такой простор, и везде перед глазами встают сотворенные его руками чудеса. Глядишь и не веришь собственным глазам. Это еще не был истинный ответ. Самый верный я нашел только теперь. Может, и не самый точный, но мне кажется, что перед лицом этих чудес человек прославляет самого себя, взяв за символ изображение вождя.