Наташа хотела рассказать о приезде пограничников, но не решилась, опасаясь разговора об Атахане…
— А ну-ка, — сняла с него фуражку, — а я все-таки выше тебя, — примерилась она, встав рядом.
— Конечно, у меня сапоги не на шпильках, — уколол он.
— Извините, товарищ старший лейтенант. Перед вами скромная, скромнейшая из женщин… на наискромнейших нижайших каблуках. И она выше вас, поднимающегося на своем «ястребке» выше туч и выше Копет-Дага!
— Ну ладно, ладно… — Игорь встал в позу и продекламировал: — Доколе, о Катилина, ты будешь испытывать терпение сената?!
— Смотри, какие офицеры пошли!
— А что?! У отца такая библиотека собрана!
— И ты в нее заглядывал? — подначивала Наташа. — Ишь какой начитанный! Неужели все офицеры военно-воздушного флота такие?
— Нет, через одного, — в тон ей отозвался Игорь и, не чувствуя раздражения, хотя его дипломатическая миссия окончилась неблестяще, двинулся к машине.
Шофер развернул газик. Игорь увидел Наташу в отливающем белизной халате на фоне темного проема больничных дверей и крикнул: «Махну серебряным тебе крылом…» И снова разозлился на нее за ослиное упрямство и на себя — за неумение подавить или преодолеть его.
Вечером, к ужину, Юлька и Павлик возвращались в больницу. На развилке дороги Павлик увидел Гюльчару. В национальном туркменском длинном платье, с обнаженной головой, стояла она, обратив исполненное мучительной веры лицо в сторону заходящего солнца. Павлику почудилось: она плачет. Гюльчара сама, как скорбная слеза, застыла на лице земли.
— Так каждый вечер, — прошептала Юлька, — каждый вечер, — еще тише прошелестел ее голосок, хотя Гюльчара была далеко.
— Почему? Зачем? — Павлик остановился. Он не мог идти, наполняясь тревогой, — безотчетной, глубокой, тяжелой.
— У нее все четыре сына на фронте погибли. И муж… Ждет, стоит и ждет, каждый вечер… Ей и письма прислали, где они похоронены, а она…
— Каждый вечер? — прошептал Павлик, не заметив, как слезинка за слезинкой покатились по лицу.
— Каждый вечер и в том же платье, в каком провожала их, без платка. Знаешь, как страшно! — заплакала Юлька. — Дождь, ветер, а зимой снег. А она стоит и ждет, ждет, — и, вся в слезах, Юлька лихорадочно продолжала: — Дядя Федя рассказывал, как он и другие солдаты с войны возвращались. Идут по дороге, а она стоит, ждет… Матери встречают своих, а она одна… Вдруг как кинется к какому-то солдату, он шел за дядей Федей, как закричит: «Керим! Керим! Керим!» А это — не Керим. Она упала, бьет кулаками по земле, кричит: «Отдай, отдай моих детей…»
Не утирая слез, оба долго смотрели, как садилось солнце. А на фоне заката чернела одинокая, верящая, ждущая фигура…
— А может, дождется, — сказал Павлик. — Мой отец тоже на фронте задержался…
Они повернулись и пошли.
— Ты знаешь, Павлик, она яд из раны Атахана высосала. Мама говорит: Гюльчара спасла нашего Атахана.
— А зачем она вяжет все время? — спросил Павлик.
— Она детям и мужу вяжет носки теплые. Все ждет их, к встрече готовится. Она и мне, и маме моей связала носки. У ее мужа была домбра, как балалайка, Гюльчара струны недавно купила про запас.
Вечером, после ужина, Павлика уложили спать в палате Атахана, на его кровать.
Незаметно для себя он привязался к Юльке и к Наташе. Ему так хорошо с ними!
Скрипнула дверь палаты. Павлик открывает глаза. К нему заглядывает Юлька. Раз-два — и готово, он на ногах. Раз-два — и он одет. Раз-два — и они в комнате Наташи.
Он собирается в обратный путь. Долго, что ли? Раз-два — и в дороге. Раз-два! Ох, и намылят шею в детдоме! Раз-два… Страшновато…
Гюльчара вяжет носок, внимательно поглядывает, покачивает головой. Голова-то седая, белая-белая. Павлик не знает, что белее — халат Гюльчары или ее волосы?
— Если увидишь Атахана, — углубляясь в вязанье, просит Гюльчара, — передай привет, пусть поправляется. И нас не забывает…
Павлик солидно кивает. Пора, пора в дорогу. Шутка ли сказать: Людмила Константиновна небось с ног сбилась. Он задумывается, и Юлька застает его врасплох своим вопросом:
— Ты о заставе помнишь?
Он прикладывает палец к губам: молчок!
Юлька продолжает:
— Ты не знаешь, где Атахан?
— Не знаю, — проговорился он и прикусил язык: болтун! — Знаю, конечно. Далеко отсюда!..
Юлька погрустнела:
— Посмотри, сколько я ему писем написала. — И она выложила перед Павликом десятки рисунков. — Не потеряй.
Павлик подумал: «Я их полюбил, и Атахан любит: хороших людей должны хорошие люди любить. Надо помочь им… обязательно».
— Ладно, Юля, передам твои письма. — Он сложил их, завернул в газету.
— Вот тебе деньги на дорогу и письма дяде Атахану, — передала два конверта Наташа. — Я договорилась. Шофер тебя довезет до города, а оттуда…
— Оттуда сам доберусь!
— Как же он живет… дядя Атахан? — не выдержала и все же спросила Наташа.
Павлик помолчал, укладывая письма в карманы, рисунки — за пазуху.
— А как его здоровье? — продолжала Наташа, ловя себя на беспокойстве и мрачнея.
Павлик тяжело вздохнул:
— По Юльке плачет.
— Ну что же все-таки он еще сказал, прощаясь с тобой? Ты нам так ничего и не рассказал.
— «Не могу, сказал, не могу я без них!»
Наташа покраснела и отвернулась. Увидела свои глаза в зеркале. «Наташка, дуреха! У тебя первый раз такие счастливые глаза!»
