Ручка торопливо выводила:
«Вместе со своим письмом посылаю и другое, оно лежало в вашей палате, под скатертью на тумбочке…»
А если не посылать ее письмо? Это будет ложь. «Очень хочешь казаться лучше, чем ты есть. Нет сил признаться в своей слабости… Ну что ж, нет, и все. Ты и перед родителями не призналась, что жестоко ошиблась, вопреки их советам выйдя за Огаркова».
И Наташа впервые увидела ложную многозначительность Георгия, серость его души. Жалкий, корыстный, хитрый… «Но я же мечтала о нем… Дура, слепая дура… Неужели я принадлежала ему? Невероятно! Столько лет прошло… И я — это уже какая-то совсем другая Наташа Иванова (господи, как хорошо, что не взяла его фамилию!). Не я, а какая-то внешне не похожая на меня десятиклассница была с Огарковым. И Юлька его дочь! Нет! Юлька моя! Моя!»
Наташа не высказала, а выкрикнула: «Моя!» Увы, подбородок, линия бровей, что-то неуловимое в повороте головы Юльки — от Огаркова. «Господи, — почти взмолилась Наташа, — хоть бы внешне походила, но — не душой… Однако что-то есть в Юльке и от его души… Ладно, хватит, хватит о нем. Дел по горло, да и письмо надо дописать». Она обрадовалась, что пишет Атахану, что есть кому написать. И с каким-то новым, неизвестным себе порывом Наташа, мельком глянув на Павлика, наклонилась к письму:
«Кто знает, может, встретимся! Иногда бывает порыв — все оставить, взять Юльку и отправиться к вам, но проклятая робость и недоверие мешают. Глупо быть девчонкой, когда моя Юлька уже большая. Все понимаю, а стыдливость, глупость, робость, называйте как хотите, — все это связывает меня по рукам и ногам. Ах, Атахан, Атахан, какое неясное предчувствие охватывает меня!..
Всего вам доброго
Наташа».
Пока Наташа дописывала письмо, Павлик проснулся.
Он потянулся за одеждой. Что такое? Новенькие трусики, починенные, вычищенные и тщательно отутюженные штаны, новая хорошая рубашка, неузнаваемая куртка — так ловко она отремонтирована и отглажена. Вместо худых тапочек стояли другие — совершенно неношенные. Павлик отдернул руку, словно укололся. Кровать скрипнула. Наташа подняла голову от письма и увидела благодарное недоумение мальчугана.
— А где моя куртка, рубашка, тапочки?
— Это все твое и тюбетейка твоя.
— Я чужое одевать не стану.
— Это все твое.
— Нет!
— А как же ты покажешься своему отцу, когда он с войны вернется? А что скажет мама, если увидит порванную рубашку? Ее починить нельзя, и тапочки каши просили. Одевайся!..
Наташа вышла.
Павлик одевался. Никогда ему не было так хорошо. Лаской, теплом веяло от всех вещей. Легко надевались, сами просились скорее их надеть. Так чувствовал себя Павлик только около Атахана.
Он вышел из больницы, когда Юлька разделалась с рыжим защитником. А тот, увидев Павлика, решил один на один не встречаться и скрылся за оградой больничного садика.
— Пойдем, не бойся, — потянула Павлика Юлька, — со мной не бойся, все тебе покажу.
— Что-о-о? Это я-то боюсь?! Да ты знаешь, как мы с Атаханом на погранзаставе действовали!
— Ну! — завистливо ахнула Юлька. — На какой?
— На какой, на какой! Много знать будешь — скоро состаришься! Военная тайна. Вот на какой!
Юлька не поняла, о чем он сказал, но оттого, что это не просто тайна, а еще и военная, с уважением посмотрела на юного героя-пограничника.
— Мне Атахан о границе и о заставе рассказывал, а о тебе ничего не сказал.
— И правильно! Он военную присягу принимал! Ты знаешь, как ее принимают?
— Нет! А ты?
— Спрашиваешь!
— А ты оружие держал, Павлик? Ты помнишь кино о маленьком разведчике? А ты не был разведчиком? — спросила Юлька.
— Не успел, — сокрушенно махнул он рукой.
Десятки раз, видя кинофильмы о войне, чувствовал себя Павлик солдатом. Он падал, стрелял, погибал, поднимал за собой бойцов и не давал опуститься знамени. Разве ей понять это? Девчонке сопливой. Ну пусть не сопливой, а все же девчонке.
Они, разговаривая, вышли из-за больничной ограды, прошли по улочке. Улочка, сделав два поворота, вывела их к горке, за ней открылась река.
— А мне можно принять военную присягу? Можно? — Юлька так заглядывала в непреклонные командирские глаза Павлика, словно разрешение зависело только от него.
Павлик остановился, положил руки на пояс, оглядел ее сочувственно, сокрушенно вздохнул?
— Мала больно. Мало каши ела. Подрасти надо!
— Но я очень-очень хочу… Я подрасту, а?
— Посмотрим, — солидно пообещал Павлик, и Юлька просияла. Они шли по берегу. И Юлька, чье воображение воспламенилось рассказами Атахана и «подвигами» Павлика, полюбопытствовала:
— Через реку диверсанты переплыть могут?
— А мы, пограничники, на что? А? Сколько раз бывало… — Он легко вспомнил рассказы Атахана. — Ты у Атахана видела фуражку? Видела! Дырочку заметила? Знаешь от чего? От пули! Брали четверых диверсантов, они через реку, а их тут — раз! Тогда чуть не погиб Атахан… Но граница — на замке! Будь спокойна! Я подрасту и обязательно стану… обязательно снова стану пограничником.
— А сейчас почему нельзя?
— Сейчас мы с Атаханом нефть добываем!
— И Людмила Константиновна?
— Да ты что? Того, это… Она, мама Людмила Константиновна, она там по хозяйству, а мы на буровой. Тебе Атахан небось рассказывал. Я же видел на твоем рисунке фонтан нефти…
