О годах забывая - [3]

И тут мы оба услышали телефонный звонок.

Левая бровь Муромцева шевельнулась, он поднялся и пошел в коридор, где на узенькой тумбочке стоял телефон. Снимая трубку, полковник провел рукой по красно-белому узкому поплавку.

— Да, слушаю! Нет, нет, вы ошиблись номером! Да нет же, вы ошиблись номером. Наберите правильно! — Он положил трубку и вернулся в кухню, сел за столик, придвинул мне рюмку и взялся за бутылку. Помедлил, достал из кармана телеграмму, развернул ее и…

Он вел рассказ и в прошедшем, и в настоящем времени. Жест как бы предшествовал мысли и сопровождал слово, подчеркивая его, обостряя, лепя образ. Несколько раз он вставал, точно ему так было виднее то, о чем он говорил.

Муромцев умел заглянуть в души своих воспитанников. Будь у меня магнитофон, я слово в слово переписал бы сказанное. Но магнитофонная лента, обогащенная тембром мягкого баса, все равно обеднила бы представление о его лице, фигуре, жестах.

II

Под крылом истребителя накренилось крыло пустыни. Она снова и снова поражала Игоря Иванова… Каждый раз — что-то новое, каждый раз! Сейчас пустыня была похожа на океан с застывшими на миг волнами: Что там вдали? Кустик?.. Как много значит один кустик! Встанет на пути ветра, рассечет его, снизит скорость. Глядишь, и за спиной этого кустика вырастет песчаный холмик. А у таких кустиков цепкие, неутомимые корни. Они приостанавливают движение песков, скрепляют их и побеждают в неравном единоборстве. Нет, это не кустик. Игорь снизился, покачал крыльями человеку в пограничной фуражке с мешком за спиной и палкой в руке. В ответ человек помахал фуражкой…

Истребитель промчался над полями хлопчатника, над чинарами, над двумя мальчуганами.

Проносясь над этими крохотными фигурками, не предполагал старший лейтенант Иванов, какое заметное место в его судьбе, главное — в судьбе его сестры Наташи, займет один из этих ребятишек.

Истребитель растаял в небе…

Туркменское небо выцвело от зноя. Печет и в тени. Дышать нечем. Вот-вот задует «афганец». Что-то угрюмое в этом ветре. Начинается он — и кончается мир между друзьями: «афганец», говорят, действует на желчный пузырь. Из искорки недомолвок раздувает он пожарища споров, обид.

Будто моля природу повременить с ветром, поникли хлопковые кусты. Вблизи города чинары изнеможденно опустили запыленные листья и пытаются дотянуться до арыка. А там, в тени кустов тутовника, два малыша. До них из-за дувала доносится запах роз. Хорошо опустить ноги в прохладную воду, посмотреть, как в ней дробятся, вспрыгивают и расплываются курносые лица. Если совсем наклониться к воде, увидишь свои голубые глаза и черные плутоватые — своего приятеля. О дружбе напевает арык. О дружбе шепчутся с ветром розы и листья. О дружбе защелкали в ветвях птицы, но смолкли — то ли от жары, то ли от предчувствия «афганца», то ли от того, что черноглазый совсем низко наклонился к воде, ударил кулаком по отражению голубоглазого и ни с того ни с сего, солидно, подражая взрослым, назидательно изрек:

— Когда в семье нет отца, не будет человека. Так мама говорит. А будет беспризорник… вроде тебя.

Голубоглазый ровесник, одетый чище и опрятней своего обидчика, застегнул на одну пуговицу ситцевую рубашку, прищурился. И тогда словно бы прищурились и все многочисленные веснушки на его задорно вздернутом носу.

— Беспризорник?! — Что-то дрогнуло, надорвалось в его тонком голосе: — Почему это «вроде меня»? Почему я беспризорник? Почему?!

— Потому что, — и обеими ногами обидчик разбил свое отражение, — потому что у тебя отца нет! — И тут же оказался на ногах, разумно предполагая, что, может быть, стоя избежит затрещины.

— Врешь! — Голубоглазый вскочил на ноги. — Врешь! — Он сжал кулаки: — Врешь, Санька! Есть! Есть! Он… он на войне задержался. Он придет! — Мальчик наступал. Санька попятился, попятился, повернулся, и пятки его замелькали…

— Беспризорник! Беспризорник! Беспризорник! — кричал он, убегая, тем громче, чем надежнее расстояние отделяло его от расплаты. Наконец остановился у глинобитного забора — дувала, показал мокрый, блестящий кулак. — Война давно кончилась! Пять лет назад. А ты беспризорник! — И Санька исчез за утлом высокого дувала.

Мальчик сел на край арыка, нахмурился. Взял тапочки, ударил друг о дружку, посмотрел, как рассеялась пыль, положил тапочки и опустил ноги в воду. Но прохлады уже не чувствовал. Он хотел еще раз крикнуть: «Отец придет!» Но кто бы его услышал? Невеселые думы овладели им, но он сидел прямо, на лице его еще горел вызов. Он был поглощен своим внутренним спором, в мечтах дубасил обидчика и не услышал, когда плечистый человек в фуражке пограничника, в брезентовой куртке поверх гимнастерки, с мешком из белой грубой бязи подошел к нему и опустил бережно мешок на траву в тени.

Незнакомец остановился потому, что ему о чем-то напомнили эти прямые, худенькие детские плечи, эта посадка головы, воинственно обращенная куда-то вдаль. И он явственно уловил тяжкий, недетский вздох. Видно, мальчик слезам не дал вырваться, а вздох удержать не смог.

Боясь вспугнуть детские мысли, негромко и осторожно окликнул, поправляя фуражку: