О, душа моя - [3]

- Чего пялишься! - злобно сказал Соловьев, старательно разлепляя губы, и не услышал собственного голоса. - Лахудра чертова!

Шлюха икнула и на четвереньках полезла из машины, но, зацепившись каблуком за ручник и дергая ногой, принуждена была оглянуться, глупая звезда мимолетно блеснула в ее настороженном белесом зрачке, бледным лучом очертила изгиб ее носа, часть скулы и вздрагивающий, как если бы жевала или смеялась, подбородок.

Пошли в дом, и, прокладывая дорогу в полумраке, он брел как слепой наощупь, стараясь опереться руками обо что-нибудь прочное: о перила крыльца, косяк двери, плохо выбеленную мелом стенку. Зажигал свет, уловил за спиной легкий вздох разочарования, впрочем, не тронувший его вовсе. Что-то случилось с его зрением, и, словно на плохо промытой фотографии, он с трудом различал, как сбрасывает она туфли и забирается на диван, как растирает украдкой ступню и с наслаждением шевелит онемелыми пальцами. Потянувшись к полке с лекарствами, неверным движением выдавил капсулу из обволакивающей фольги и, несколько раз судорожно сглотнув, проглотил. Озноб сотрясал его породистое крупное тело, подточенное изнутри недугом и теперь как бы чужое. Комната, засиженная мухами люстра на три лампы с одной горящей, в какие-нибудь 60 ватт, загодя накрытый на двоих стол - все сместилось в искаженном пространстве, приобрело черты ирреальные и уродливые.

- Что ж это? Напьюсь!.. - пробормотал Соловьев, зная, что не напьется, потому что через какое-то время после мнимого облегчения станет еще хуже и невыносимей.

От дивана вопросительно пискнуло, но, не расслышав, он отмахнулся, как в бреду отмахиваются от волосатой козлиной морды, и, с преувеличенной твердостью ступая, проковылял в душевую. Хотелось пить: стянуло сухостью губы, металлом отдавала слюна. Отвернув кран, он услышал, как вялая струйка воды ударила в раковину и зажурчала где-то в трубе. Страшась наклониться к крану и выжидая, вслушиваясь в себя, внезапно увидел в осколке зеркала чье-то землистое изможденное лицо массивной аристократической лепки, коротко стриженую, с ранней проседью прядь, залысины по краям выпуклого, как бы состарившегося теперь пергаментного лба, непроспавшийся взгляд, в котором за страданием, угадывалось нечто, бывшее сутью, - нечто разбойничье, от большой дороги и кабака...

Несколько недель назад, когда недомогания участились настолько, что стали нормой, он переборол свой инстинктивный страх перед белым халатом и невразумительностью лечебных процедур и обратился к эскулапу. Анализы, увы, не оставили ему шансов...

- За что? - спрашивал он себя, недоумевая и мучась. Ответа не было только страх, только запойная тоска, какая встречается в глазах почуявших смерть. Врачи говорили об операции, случайно приключившаяся Нинель, с которой спал когда-то, присоветовала найти знахарку или колдуна. Однако, недолго поколебавшись, в последних числах сентября Соловьев засобирался на юг. По пути, в дряхлой церквушке у затравевшего сельского погоста, он, неожиданно для себя, окрестился, умолив в крестные запойного церковного служку и бабку, у которой день-другой столовался и спал под образами, с редким русским именем Василиса.

В Крыму он снял на две недели комнату с отдельным входом и, наскоро обосновавшись, первым делом приютил на этажерке дешевый образок, купленный при крещении; затем, поколебавшись, зачем-то пристроил рядом мутного церковного воска свечу, источавшую при горении душный культовый аромат...

Когда Соловьев возвратился в комнату, девица сидела в той же позе, но тайная гармония расставленных на столе закусок и бутылок показалась ему нарушенной, точно каждый предмет или лакомство трогали, рассматривали, поднеся к лицу, затем неуклюже пристраивали на место.

- Сперва выпьем, или как? - подавив нервный зевок, спросила она развязно - видимо, присмотрелась и сообразила, что глаза его посветлели.

Минуя стол, Соловьев подошел к ней и грубо притянул к себе, ухватив ладонью за шею. Покорные глаза шлюшки и вся она, неуклюже подавшаяся к нему с колен, чуть косящая, с нелепым желтоватым пятном на одном из зрачков, с жутко выпирающими ключицами и нездорового оттенка кожей, грубо заштукатуренной тоном - наискосок от скул до висков, с курносым павловским носом и глубокой вертикальной бороздкой над верхней губой, долженствующей означать страстность натуры,- вся она вызывала теперь в нем, вместо обычной кобелиной похоти, глухую волчью тоску и усталость.

"Она-то останется..." - сказал себе самому, недобро щурясь, и разжал пальцы.

- Ступай, прими душ.

Она покорно осела, переложив ноги, сползла с дивана и прошелестела мимо, но, уже уходя, вопросительно обернулась и вздернула подбородок.

- Первая дверь налево... иди на свет....

Он постоял и послушал, как она идет, неуверенно тычась по углам; пискнули петли, и, через мгновения тишины, донесся приглушенный перегородкой плеск воды о кафель, взвизг вполголоса и еще взвизг. "Какая-нибудь старшеклассница, разуверившаяся в любви и дружбе, поморщился он, представляя, как она пытается встать под прохладные струи, мерзнет от одного вида воды, повизгивает и редко вздрагивает пупырчатой кожей. - А впрочем..."