О чем знает ветер - [83]

– Если ты безумна, то и я таков. Я – Том Мозги-Набекрень, а ты будь моей Безумной Джейн.

Даром что пульс мой зашкаливал, а пальцы уже ворошили Томасову шевелюру, я не могла не улыбнуться этой аналогии с героями стихов Йейтса[44].

– Мне действительно крышу снесло, – шептал Томас. – Весь последний месяц я медленно, но верно сходил с ума! – Неровное дыхание щекотало мне ухо, колыхало прядь волос. – Я запутался. Не представляю, во что это выльется. Дальше завтрашнего дня не заглядываю, ну или, по крайней мере, дальше следующей недели. Не могу отделаться от мысли, что ты – вдова Деклана, а значит, я не должен желать тебя.

– Я не она, Томас.

Признание лилось горячечным речитативом, готовым прерваться на моих губах, и я отвернулась – я ведь должна была дослушать. Губы обожгли мою щеку.

– Не представляю, где ты пропадала и куда можешь исчезнуть. Но мне страшно за тебя. И за себя, и за Оэна. Только слово скажи – я отойду. Стану тем, кем ты хочешь меня видеть. А когда ты исчезнешь… ЕСЛИ ты исчезнешь – постараюсь всё объяснить Оэну.

Я прильнула ртом к его шее, захватила губами складочку кожи. Пусть останется моя метка – вот здесь, возле уха, возле этой вот, с усилием пульсирующей жилки. Я упиралась Томасу в грудь, я будто держала его сердце в горсти. И в моем собственном сердце выкристаллизовалось наконец-то истинное мое стремление. Выбор был сделан. Я решила: забуду глядеть на водную гладь. И шагнула в прошлое, которому суждено было стать моим будущим.

Томас взял мое лицо в ладони, развернул к себе и приник к моему рту. Движение получилось слишком резкое, я даже слегка ударилась затылком о стену. Ноги подкосились, и я, пробалансировав долю секунды на пятках, буквально повисла на Томасе. Я буквально вжалась в него. Затем начался урок танца, только плясали наши уста. Кончики языков вели исследование и трепетали, когда удавалось высечь щекотную искру. И вот огонь запылал, и Томас оторвался от моего рта, и скользнул губами к впадинке у основания шеи. Прежде чем встать на колени, он прижался щекой к ключице, которую открывал вырез блузки. И вот Томас на полу, коленопреклоненный, и ладони его держат мои бедра с той же требовательностью, с какой еще недавно держали мою голову. Дыхание увлажнило мою юбку, поцелуи через ткань вызвали отклик в самом потайном местечке, заставили спираль телесной раковины развернуться, ответить шепотом, как прибой, изголодавшийся по выступам утеса.

Я издала звук, который долго еще звенел в ушах; я взмолилась о бесконечности и завершении разом. И Томас внял. Не помню, как оказалась на полу, помню только, что падения не было, а были прикосновения – к бедрам, к грудной клетке, к крестцу; был плавный переход из вертикального состояния в горизонтальное. Параллельно моему телу, опрокинутому навзничь, находился мой возлюбленный. Его рука комкала пену нижней юбки, я же, запустив пальцы ему в волосы, подставляла рот, язык, лоно – всё, что имела, – в приступе стихийной щедрости.

Потом были ритмичные, опять же как в танце, движения – да-да-да, так-так-так. Потом мои берега принимали прилив озерных волн – на диво теплых, восхитительно упругих. Откатывая, волны забирали разум по песчинке, по камушку, оставляя только жажду, и возвращались, неизменно возвращались – еще туже, еще теплее. Мой рот не помнил, как целуют, сердце не помнило, когда нужно биться, легкие не помнили, зачем им дышать. Томас помнил всё. Он вдыхал в меня жизнь при каждом плавном рывке, убеждал сердце биться в унисон с его сердцем, заново учил мои губы шептать: «Милый, милый». В последний миг, перед последним приливом, его рука потянулась к моим волосам, когда же отхлынуло, я осталась на песке – выжившая, вспомнившая всё.

1 октября 1921 г.

Я часто задаюсь вопросом: были бы мы, ирландцы, таковы, каковы мы есть, если бы британцы проявили к нам чуточку гуманизма? Если бы их действия в отношении нас отмечал элементарный здравый смысл? Если бы нам позволили жить по-человечески? Нас ведь лишили всех прав до единого, само название нашей нации стало синонимом к слову «отребье». На Ирландию пытались напялить ярмо, как на вола, – она не согнула шею. Со времен Кромвеля мы находимся под пятой Британии, но остаемся ирландцами. Наш язык запрещен – мы говорим на нем. Нашу религию попирают – мы от нее не отрекаемся. Пока остальной мир переживает нечто вроде реформации, предавая католическую веру ради так называемой новой мысли и в угоду науке, мы стоим на своем. Зачем такое упрямство? Затем, что отречение означало бы страшное: победу британцев. Британцы говорят: «Вам нельзя быть католиками». Дудки, отвечаем мы. Ибо в природе человеческой – желать запретного и запрещаемого, рваться сердцем к заведомо недоступному. Мы слабее физически, и в нашем случае единственная форма протеста – это сохранение самобытности, нашего ирландского «Я».

Параллель годится и для Энн. Отказываясь признать себя вдовой Деклана Галлахера, Энн бунтует единственным возможным для нее способом. Целый месяц я пребывал в состоянии конфликта с собственными сердцем и разумом, точнее, с Энн, даром что ни слова не говорил. Я взывал к Энн мысленно, я умолял ее, упрашивал, убеждал, она же упорствовала в своей абсурдной версии.