Я иду все время совсем одна по мокрой дороге, которая никуда не ведет, все на ней и вокруг нее исчезает, и я тоже растаю и исчезну, и никто обо мне не вспомнит.
Съем еще конфету, пока она не растаяла вместе со мной, конфет жалко, и двадцати крон жалко, конфета растает во рту, и ничего от нее не останется.
Здесь какие-то дома, господи, как ноги болят, гудит автобус, это он мне, странно, я осталась, а туман рассеялся. Это просто невероятно, какая красивая витрина. Как из сказки про двенадцать месяцев, кругом зима, вокруг замерзшая холодная слякоть, я еле держусь на ногах, а за стеклом весна. Жаль, что здесь столько света, надо напрягать глаза, это сирень, возможно ли? А вот этих цветов я не знаю, не могу узнать, вон там ландыши, и остальные цветы тоже белые.
Белые, как я.
Однажды я попросила тушь и накрасила брови и ресницы, и Пржемек сказал: молодец, коровушка, теперь ты девчонка, как все.
Что там делают ребята, интересно, который час? На улице ни души, наверное потому, что рождество и так холодно. Этим цветочкам, видать, тоже холодно, они такие же печальные и так же съежились, как и я. А какие красивые!
Взять бы мне хоть один стебелек ландыша с собой, он звенел бы, а я шла бы за ним, и он бы отвел меня домой. Только не в настоящий дом, а в детский.
Но приходится идти самой.
Руки суну в карманы, закоченели от холода. Что это там, такое твердое и холодное, а, кошечка, белая кошечка, которую дал мне Блошка. Давным-давно, когда я была еще совсем глупая.
Она помещается в ладони целиком. Тебе холодно, кисонька? Потерпи, не бойся, теперь я найду, ты не бойся, мы дойдем, ведь мы вместе, — значит, дойдем.
