О чем не сказала Гедвика - [16]

Я все время слышу его смех. Они уже давно ушли, а я все еще его слышу.

— Симпатичный мальчик, — хвалит его бабушка, — и девочка хорошая, в наше время это редкость.

Мы с ней вместе едим конфеты, и мне совсем хорошо, под подушкой папино письмо, может, мне удастся его прочитать. И с Блошкой я помирилась.

Сегодня счастливый день. Гостевой. Пришло письмо от папы, и Блошка меня навестил. Только бы бабушка поскорей ушла.

— Мне надо пойти по делу, Гедвика. Ты потерпишь одна часок?

— Конечно.

Ох, как долго она одевается. Еще медленнее, чем я. Наконец хлопнула дверь. Скорее, скорее за письмо, без очков придется попотеть.

«Гедвика, Гедвичка, милая!

(Я будто слышу тебя, папа.)

Я понимаю, что твоя мать не разрешает, чтобы ты мне писала, это бесчувственная женщина.

(Что он пишет? Ведь он всегда ее хвалил, может, я читаю неправильно, нет, правильно, он, видно, и в самом деле того.)

Она всегда была холодная как лед, и сюда я попал из-за нее, это она и ее мать меня погубили.

(Они чокнутые, эти взрослые, все, как один, чокнутые. Такое письмо можно было и не писать.)

Но ты, Гедвичка, не огорчайся, меня скоро произведут в генералы, только вот выздоровею. Я возьму тебя к себе, и нам будет хорошо.

(Папа, боже мой, папочка. Если бы только буквы перед глазами не расплывались. Хоть бы Блошка был здесь, но что бы он мне посоветовал, ведь я в прошлый раз с ним из-за этого поругалась.)

Здесь хотят сделать из меня ненормального, потому что я человек важный и знаю много секретов, но это им не удастся. Скоро я за тобой приеду на «татре-603», потерпи немножко».

Как жаль, что нету очков, мне кажется, что это писал не он, может, Блошка меня разыграл и отомстил мне, наверное, они с Йоузовой сейчас где-нибудь за углом хохочут.

Хотя нет, не может быть. Этого бы Блошка никогда не сделал, наверное, папа шутит, чтобы меня развеселить, а я соображаю медленно и ничего не понимаю. Про охрану тоже, наверное, шутка, Блошка — голова, он сразу сообразил, он в классе самый умный, Йоузова лучше учится, но куда ей до него.

Тогда он надо мной не смеялся, когда мы поругались, он только бежал за мной и говорил: все это нервы, Киса, нервы.

Но ведь это невозможно, чтобы мой папа был ненормальным, ненормальными могут быть другие, почему именно он, мой папа?

Только как же он может стать генералом, ведь он такой неприметный? Меньше, чем я, и тощий, как комар, у него и медали на груди не поместятся, и носить их сил не хватит.

Он всегда пил кофе с ромом и мне давал понюхать, пар затуманивал стекла очков, и он вытирал их галстуком, он все время носил один и тот же, уже весь в пятнах. Деньги вечно искал по карманам, складывал их столбиками, и иногда хватало только на две трубочки, а то и на одну, и папа говорил: мне кофе не надо, возьми себе две.

Он приедет на «татре»! Но где же он ее возьмет? Кто ему даст?

Какая же я дура, папа шутит, чтобы позабавить меня, а я реву. Хоть бы бабка письмо не увидела, а то она тут же маме расскажет.

Вот и все, вот и горит, и буковки пылают и смеются, подмигивают мне, не бойся, Гедвика, это я просто так.

Но что же с папой на самом деле?

Мы снова идем в школу, мама и я. Марек шагает впереди, делаетвид, что не с нами. Катержинку мама везет в колясочке, она в комбинезоне, отороченном цигейкой, в белой шапочке, и каждый, кто проходит мимо, говорит, какая красивая девочка.

Я некрасивая, и белой шапочки у меня тоже нету. Мне холодно. Туман такой, как будто я без очков. Очки уже есть, я была у врачаи у оптика. Так радовалась, что выберу себе красивую оправу, ведь я теперь живу настоящем доме, оптик выложил их на прилавок целую гору, но мама выбрала именно ту, за которую не надо доплачивать. В этой, мол, ты мне больше нравишься.

Ну, как я могу в таких очках нравиться?

Не пойму, рада я или нет, что снова иду в школу. Скорее нет, потому что день пасмурный, включат свет — и я снова не буду видеть, что написано на доске.

Когда раньше я приходила после болезни в школу, мне всегда казалось, что ребята ушли далеко-далеко и мне их не догнать. Они будто становились другими, и училка говорила: Покорна, Покорна, опять у тебя пробел в

знаниях. Зимой у меня было больше пробелов, чем занятий. Пржемек смеялся: у тебя, мол, сыр сплошь из дыр.

— Ну что за дурацкий вид? Выпрямись, пожалуйста!

Она злится, что должна идти со мной в школу, никто ее не просил, могла остаться дома с Катержинкой, я бы справку от врача и сама отдала.

— У тебя просто ужасный вид.

Это я тоже знаю, в зеркале я еще могу себя разглядеть.

Брюки коротки, туфли жмут, карманы в пальто где-то под мышками. Она связала мне жилет, каждая часть другого цвета, я в нем, как драный попугай.

— Поторапливайся, смотри, где Марек.

Когда она со мной говорит, у нее в голосе столько нетерпения.

Мы с Катержинкой ждем возле учительской. Дети носятся вокруг нас. Это не из нашего класса. Они строят рожицы Катержинке, а меня никто не замечает. Может, я невидимка, вот было бы здорово.

Звонок. Коридор затих.

Мама увела Катю, а я иду с нашей классной. Ни разу я еще не ходила с учительницей по коридору после звонка. Тишина такая, что кажется, вот-вот придавит.